Ермолай-Еразм - Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1
Таже нас перевезли на Ондреевское подворье. Тут приезжал ко мне шпынять от тайных дел Дементей Башмаков, бытто без царева ведома был, а опосле бывше у меня сказал — по цареву велению был. Всяко, бедные, умышляют, как бы им меня прельстить, да Бог не выдаст за молитв Пречистые Богородицы, она меня, Помощница, обороняет от них. А на Воробьевых горах дьяк, конюшей, Тимофей Марков от царя присылан и у всех был. Много кое-чево говоря, с криком розошлись и со стыром[431] болшим. Я после ево написал послание и с сотником Иваном Лобковым к царю послал: кое о чем многонко поговоря, и благословение ему, и царице, и детям приписал.
Потом, держав на Воробьевых горах, и на Ондреевском подворье, и в Савине слободке, к Николе на Угрешу перевезли. Тут голову Юрья Лутохина ко мне опять царь присылал и за послание «спаси Бог» с поклоном болшое сказал, и, благословения себе, и царице, и детям прося, молитца о себе приказал.
Таже опять нас в Москву ввезли на Никольское подворье и взяли о правоверии еще скаски у нас. Потом многажды ко мне присыланы были Артемон и Дементей, ближние ево, и говорили царевым глаголом: «Протопоп, ведаю-де я твое чистое, и непорочное, и богоподражателное житие. Прошу-де благословения твоего с царицею и детми, — помолися о нас», — кланяючися посланник говорит. «Я су и ныне по нем тужу силно, мне ево жаль». И паки он же: «Пожалуй-де, послушай меня: соединись со вселенскими теми, хотя чем небольшим!» И я говорю: «Аще мне и умереть — со отступниками не соединюсь! Ты, реку, царь мой, а им какое дело до тебя? Потеряли, рекл: „Где ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих!“ Я и ныне, грешной, елико могу, молюся о нем. Аще даст тебя мне Бог». И много тех присылок было. Говорено кое о чем не мало, день судный явит. Последнее слово рекл: «Где ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих!» Я и ныне, грешной, елико могу, молюся о нем. Аще и мучит мя, но царь бо то есть: бывало время, и впрямь добр до нас бывал. До Никона-злодея, прежде мору х Казанской пришед, у руки мы были, яйцами нас делил: и сын мой Иван маленек еще был и не прилучился подле меня, а он, государь, знает гораздо ево, послал брата моево роднова сыскивать робенка, а сам долго стоя ждал, докамест брат на улице робенка сыскал. Руку ему дает целовать, и робенок глуп, не смыслит; видит, что не поп, — так не хочет целовать; и государь сам руку к губам робенку принес, два яйца ему дал и погладил по голове. Ино су и сие нам надобе не забывать, не от царя нам мука сия, но грех ради наших, от Бога дьяволу попущено озлобити нас, да же искусяся ныне вечнаго искушения уйдем. Слава Богу о всем.
Таже братию — Лазаря и старца — казня, вырезав языки, а меня и Никифора-протопопа[432] не казня, сослали нас в Пустозерье, а двоих сынов моих — Ивана и Прокопья — оставили на Москве за поруками, и оне, бедные, мучились годы с три, уклоняяся от смерти властелинскова навета: где день, где ночь, никто держать не смеет, и кое-как на Мезень к матери прибрели — не пожили и з год, ано и в землю попали. Да пускай, лутче пустые бродни, чем по улицам бродить. Я безпрестанно Бога о том молю: «Господи, аще хотим, аще и не хотим, спаси нас!» И Господь и промышляет о нашем спасении помаленку; пуская потерпим токо, а то пригодится не в кую пору; тогда слюбится, как время будет.
Аз же ис Пустозерья послал к царю два посланья, — одно не велико, а другое больше; говорил кое о чем ему много. В послании ему сказал и богознамения, показанная мне не в одно время, тамо чтыи, да разумеет. Еще же от меня и от братьи дьяконово снискание послано в Москву правоверным гостинца — книга «Ответ православных»[433], и от Лазаря-священника два послания: царю и патриарху. И за вся сия присланы к нам гостинцы: повесили в дому моем на Мезени на виселице двух человек, детей моих духовных, — Феодора, преждереченнаго юродиваго, да Луку Лаврентьевича — рабы Христовы, светы мои, были; и сынов моих двоих, Ивана и Прокопья, велено ж повесить. И оне, бедные, испужався смерти, повинились: «Виноваты пред Богом и пред великим государем», а неведомо, что своровали. Так их и с матерью троих закопали в землю, да по правилам так оне зделали, спаси Бог. Того ради, робята, не бойтеся смерти, держите старое благочестие крепко и непоползновенно! А мать за то сидит с ними, чтоб впредь детей подкрепляла Христа ради умирати, и жила бы, не розвешав уши, а то баба, бывало, нищих кормит, сторонних наущает, как слагать персты, и креститца, и творить молитва, а детей своих и забыла подкрепить, чтоб на висилицу пошли и з доброю дружиною умерли заодно Христа ради. Ну, да Бог вас простит, не дивно, что так зделали, — и Петр-апостол некогда убоялся смерти и Христа отрекся, и о сем плакася горько, даже помилован и прощен бысть. А и о вас некогда моляшу ми ся тощно, и видев вашу пред собою темницу и вас троих на молитве стоящих в вашей темнице, а от вас три столпа огнены к небесем стоят простерты. Аз с тех мест обрадовался, и лехче мне стало, яко покаяние ваше приял Бог. Слава о сем Богу!
Таже тот же Пилат — полуголова Иван Елагин — был у нас в Пустозерье и взял у нас скаску, сице реченно. «Год и месяц», и паки: «Мы святых отец предание держим неизменно, а Паисея Александрскаго патриарха с товарищи еретическое соборище проклинаем», и иное там говорено многонько, и Никону-еретику досталось. Посем привели нас к плахе и прочитали наказ: «Изволил-де государь и бояре приговорили, тебя, Аввакума, вместо смертные казни учинить струб в землю и, зделав окошко, давать хлеба и воду, а прочим товарищам резать без милости языки и сечь руки». И я, плюнув на землю, говорил: «Я, реку, плюю на ево кормлю; не едше умру, а не предам благоверия». И потом поведи меня в темницу, и не ел дней з десяток, да братья велели.
Таже священника Лазаря взяли и вырезали язык из горла, кровь попошла, да и перестала; он в то время без языка и паки говорить стал. Таже положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченая, лежа на земле, сложила сама по преданию персты и долго лежала пред народы, исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне су и самому сие чюдно: бездушная одушевленных обличает, Я на третей день у Лазаря во рте рукою моею гладил, ино гладко, языка нет, а не болит, дал Бог, а говорит, яко и прежде. Играет надо мною: «Щупай, протопоп, забей руку в горло-то, небось, не откушу!» И смех с ним, и горе! Я говорю: «Чево щупать, на улице язык бросили». Он же сопротив: «Собаки оне, вражьи дети! Пускай мои едят языки». Первой у него лехче и у старца на Москве резаны были, а ныне жестоко гораздо. А по дву годах и опять иной язык вырос, чюдно, с первой жо величиною, лито маленько тупенек.
Таже взяли соловецкаго пустынника, старца Епифания; он же молив Пилата тощне и зело умильне, да же повелит отсещи главу его по плеча веры ради и правости закона. Пилат же отвеща ему, глагола: «Батюшко, тебя упокоить, а самому мне где детца? Не смею, государь, так зделать». И не послушав полуголова старцова моления, не отсече главы его, но повеле язык его вырезать весь же. Старец же прекрестя лице свое и рече, на небо взирая: «Господи, не остави мя, грешнаго», и вытяня своима рукама язык свой, спекулатару[434] на нож налагая, да же, не милуя его, режет. Палач же, дрожа и трясыися, насилу выколупал ножем язык из горла: ужас бо обдержаше ево и трепетен бяше. Палач же, пожалея старца, хотя ево руку по составам резать, да же бы зажило впредь скорее; старец же, ища себе смерти, поперег костей велел отсещи, и отсекоша четыре перста. И сперва говорил гугниво. Таже молил Пречистую Богоматерь, и показаны ему оба языки, московской и пустозерской, на воздухе; он же, един взяв, положил в рот свой и с тех мест стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся во рте.
Посем взяли дьякона Феодора и язык вырезали весь же, остался кусочик в горле маленек, накось резан: не милость показуя, но руки не послужили — от дрожи и трепета нож из рук валился. Тогда не той мере и зажил, а опосле и паки с прежней вырос лише маленко тупенек.
Во знамение Бог так устроил, да же разумно неверному, яко резан. Мы верни суть и без знамения веруем старому Христу Исусу, Сыну Божию, свету, и преданное от святых отец старобытное в церкви держим неизменно; а иже кому недоразумно, тот смотри на знамение и подкрепляйся.
У него же, дьякона, отсекли руку поперег ладони, и все, дал Бог, здорово стало; по-прежнему говорит ясно и чисто, и у него вдругоряд же язык резан. На Москве менши нынешняго резано было. Пуская никонияня, бедные, кровию нашею питаются, яко мед испивая!
Таже осыпали нас землею. Струб в земле, и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырьми замками стражие же десятеро с человеком стрежаху темницу.
Мы же здесь, и на Мезени, и повсюду сидящии в темницах поем пред Владыкою Христом, Сыном Божиим, Песни Песням, их же Соломан воспет, зря на матерь Вирсавию: «Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая! Очи твои горят, яко пламень огня; зубы твои белы паче млека; зрак лица твоего паче солнечных лучь, и вся в красоте сияешь, яко день, в силе своей. Аминь». Хвала о церкве.
