Ермолай-Еразм - Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1
И Афонасей уродивый крепко же житье проходил, покойник, сын же мне был духовной, во иноцех Авраамий, ревнив же о Христе и сей был гораздо, но нравом Феодора смирнее. Слез река же от очию истекала, так же бос и в одной рубашке ходил зиму и лето и много же терпел дождя и мраза, постригшися, и в пустыни пожил, да отступники и тово муча много и сожгли в огне на Москве, на Болоте. Пускай его испекли — хлеб сладок святей Троице. Павел Крутицкой за бороду ево драл и по щокам бил своими руками, а он истиха писанием обличал их отступление. Таж и плетьми били и, муча всяко, кончали во огне за старую нашу християнскую веру. Он же скончался о Христе Исусе после Феодорова удавления два года спустя.
И Лука Лаврентиевич, сын же мне был духовной, что на Мезени вместе с Феодором удавили те же отступники, на висилице повеся; смирен нрав имел, покойник; говорил, яко плакал, москвитин родом, у матери вдовы сын был единочаден, сапожник чином, молод леты — годов в полтретьятцеть — да ум столетен. Егда вопроси его Пилат[425]: «Как ты, мужик, крестисся?» — он же отвеща: «Как батюшко мой, протопоп Аввакум, так и я крещуся». И много говоря, предаде его в темницу, потом с Москвы указали удавить, так же, что и Феодора, на висилице повеся; он же и скончался о Христе Исусе.
Милые мои, сердечные други, помогайте и нам, бедным, молитвами своими, да же бы и нам о Христе подвиг сей мирно скончати. Полно мне про детей-тех говорить, стану паки про себя сказывать.
Как ис Пафнутьева монастыря привезли меня к Москве и, на подворье поставя, многажды водили в Чюдов, грызлися, что собаки, со мною власти. Таж перед вселенских привели меня патриархов[426], и наши все тут же сидят, что лисы. Много от Писания говорил с патриархами: Бог отверз уста мое грешные, и посрамил их Христос устами моими. Последнее слово со мною говорили: «Что-де ты упрям, Аввакум? Вся-де наша Палестина — и серби, и албанасы, и волохи, и римляня, и ляхи, — все-де трема персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве и крестисся пятью персты! Так-де не подобает». И я им отвещал о Христе сице: «Вселенстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, а ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета, да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас Божиею благодатию самодержство. До Никона-отступника у наших князей и царей все было православие чисто и непорочно и церковь была немятежна. Никон, волк, со дьяволом предали трема персты креститца. А первые наши пастыри, якоже сами пятию персты крестились, тако же пятию персты и благословляли по преданию святых отец наших: Мелетия Антиохийскаго и Феодорита Блаженнаго, Петра Дамаскина и Максима Грека. Еще же и московский поместный бывыи собор при царе Иванне[427] так же слагати персты, и креститися, и благословляти повелевает, якоже и прежнии святии отцы — Мелетий и прочии — научиша. Тогда при царе Иване на соборе быша знаменоносцы: Гурий, смоленский епископ, и Варсонофий тверский, иже и быша казанские чюдотворцы, и Филипп, соловецкий игумен, иже и митрополит московской, и иные от святых русских». И патриарси, выслушав, задумалися; а наши, что волчонки, вскоча завыли и блевать стали на отцов своих, говоря: «Глупы-де были и не смыслили наши святые; неучоные люди были и грамоте не умели, — чему-де им верить?» О Боже святый! Како претерпе святых своих толикая досаждения! Мне, бедному, горько, а делать нечева стало. Побранил их колко мог, и последнее рек слово: «Чист есм аз и прах прилепший от ног своих оттрясаю пред вами, по писанному: „Лутче един, творяи волю Божию, нежели тмы беззаконных!“» Так на меня и пуще закричали: «Возьми, возьми его! Всех нас обезчестил!» Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились грудою, человек их с сорок, чаю, было. Все кричат, что татаровя. Ухватил дьяк Иван Уаров, да и потащил меня. И я закричал: «Постой, не бейте!» Так оне все отскочили. И я толмачю архимариту Денису[428] стал говорить: «Говори, Денис, патриархам, — апостол Павел пишет: „Таков нам подобаше архиерей: преподобен, незлобив“, и прочая; а вы, убивше человека неповинна, как литоргисать станете?» Так оне сели. И я отшед ко дверям да на бок повалился, а сам говорю: «Посидите вы, а я полежу». Так оне смеются: «Дурак-де протопоп-от: и патриархов не почитает». И я говорю: «Мы уроди Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы сильни, мы же немощни». Потом паки ко мне пришли власти и про «аллилуия» стали говорить со мною. И мне Христос подал — Дионисием Ареопагитом римскую ту блядь посрамил в них. И Евфимей, чюдовской келарь, молыл: «Прав-де ты, нечева-де нам больши тово говорить с тобою». И повели меня на чепь.
Потом полуголову-царь прислал со стрельцами. И повезли меня на Воробьевы горы. Тут же священника Лазаря и старца Епифания, обруганы и острижены, как и я был прежде; поставили нас по розным дворам, неотступно 20 человек стрельцов, да полуголова, да сотник над нами стояли: берегли, жаловали, и по ночам с огнем сидели, и на двор срать провожали. Помилуй их Христос! Прямые добрые стрельцы-те люди, и дети таковы не будут, мучатся туды жо, с нами возяся. Нужица-та какова прилучится, и они всяко, миленькие, радеют. Да што много разсуждать, У Спаса оне лутче чернцов-тех, которые клабуки-те[429] рогатые ставцами-теми[430] носят. Полно, оне, горюны, испивают допъяна да матерны бранятся, а то бы оне и с мучениками равны были. Да што же делать, и так их не покинеть Бог.
Таже нас перевезли на Ондреевское подворье. Тут приезжал ко мне шпынять от тайных дел Дементей Башмаков, бытто без царева ведома был, а опосле бывше у меня сказал — по цареву велению был. Всяко, бедные, умышляют, как бы им меня прельстить, да Бог не выдаст за молитв Пречистые Богородицы, она меня, Помощница, обороняет от них. А на Воробьевых горах дьяк, конюшей, Тимофей Марков от царя присылан и у всех был. Много кое-чево говоря, с криком розошлись и со стыром[431] болшим. Я после ево написал послание и с сотником Иваном Лобковым к царю послал: кое о чем многонко поговоря, и благословение ему, и царице, и детям приписал.
Потом, держав на Воробьевых горах, и на Ондреевском подворье, и в Савине слободке, к Николе на Угрешу перевезли. Тут голову Юрья Лутохина ко мне опять царь присылал и за послание «спаси Бог» с поклоном болшое сказал, и, благословения себе, и царице, и детям прося, молитца о себе приказал.
Таже опять нас в Москву ввезли на Никольское подворье и взяли о правоверии еще скаски у нас. Потом многажды ко мне присыланы были Артемон и Дементей, ближние ево, и говорили царевым глаголом: «Протопоп, ведаю-де я твое чистое, и непорочное, и богоподражателное житие. Прошу-де благословения твоего с царицею и детми, — помолися о нас», — кланяючися посланник говорит. «Я су и ныне по нем тужу силно, мне ево жаль». И паки он же: «Пожалуй-де, послушай меня: соединись со вселенскими теми, хотя чем небольшим!» И я говорю: «Аще мне и умереть — со отступниками не соединюсь! Ты, реку, царь мой, а им какое дело до тебя? Потеряли, рекл: „Где ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих!“ Я и ныне, грешной, елико могу, молюся о нем. Аще даст тебя мне Бог». И много тех присылок было. Говорено кое о чем не мало, день судный явит. Последнее слово рекл: «Где ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих!» Я и ныне, грешной, елико могу, молюся о нем. Аще и мучит мя, но царь бо то есть: бывало время, и впрямь добр до нас бывал. До Никона-злодея, прежде мору х Казанской пришед, у руки мы были, яйцами нас делил: и сын мой Иван маленек еще был и не прилучился подле меня, а он, государь, знает гораздо ево, послал брата моево роднова сыскивать робенка, а сам долго стоя ждал, докамест брат на улице робенка сыскал. Руку ему дает целовать, и робенок глуп, не смыслит; видит, что не поп, — так не хочет целовать; и государь сам руку к губам робенку принес, два яйца ему дал и погладил по голове. Ино су и сие нам надобе не забывать, не от царя нам мука сия, но грех ради наших, от Бога дьяволу попущено озлобити нас, да же искусяся ныне вечнаго искушения уйдем. Слава Богу о всем.
Таже братию — Лазаря и старца — казня, вырезав языки, а меня и Никифора-протопопа[432] не казня, сослали нас в Пустозерье, а двоих сынов моих — Ивана и Прокопья — оставили на Москве за поруками, и оне, бедные, мучились годы с три, уклоняяся от смерти властелинскова навета: где день, где ночь, никто держать не смеет, и кое-как на Мезень к матери прибрели — не пожили и з год, ано и в землю попали. Да пускай, лутче пустые бродни, чем по улицам бродить. Я безпрестанно Бога о том молю: «Господи, аще хотим, аще и не хотим, спаси нас!» И Господь и промышляет о нашем спасении помаленку; пуская потерпим токо, а то пригодится не в кую пору; тогда слюбится, как время будет.
Аз же ис Пустозерья послал к царю два посланья, — одно не велико, а другое больше; говорил кое о чем ему много. В послании ему сказал и богознамения, показанная мне не в одно время, тамо чтыи, да разумеет. Еще же от меня и от братьи дьяконово снискание послано в Москву правоверным гостинца — книга «Ответ православных»[433], и от Лазаря-священника два послания: царю и патриарху. И за вся сия присланы к нам гостинцы: повесили в дому моем на Мезени на виселице двух человек, детей моих духовных, — Феодора, преждереченнаго юродиваго, да Луку Лаврентьевича — рабы Христовы, светы мои, были; и сынов моих двоих, Ивана и Прокопья, велено ж повесить. И оне, бедные, испужався смерти, повинились: «Виноваты пред Богом и пред великим государем», а неведомо, что своровали. Так их и с матерью троих закопали в землю, да по правилам так оне зделали, спаси Бог. Того ради, робята, не бойтеся смерти, держите старое благочестие крепко и непоползновенно! А мать за то сидит с ними, чтоб впредь детей подкрепляла Христа ради умирати, и жила бы, не розвешав уши, а то баба, бывало, нищих кормит, сторонних наущает, как слагать персты, и креститца, и творить молитва, а детей своих и забыла подкрепить, чтоб на висилицу пошли и з доброю дружиною умерли заодно Христа ради. Ну, да Бог вас простит, не дивно, что так зделали, — и Петр-апостол некогда убоялся смерти и Христа отрекся, и о сем плакася горько, даже помилован и прощен бысть. А и о вас некогда моляшу ми ся тощно, и видев вашу пред собою темницу и вас троих на молитве стоящих в вашей темнице, а от вас три столпа огнены к небесем стоят простерты. Аз с тех мест обрадовался, и лехче мне стало, яко покаяние ваше приял Бог. Слава о сем Богу!
