Ермолай-Еразм - Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1
Таже послали меня в Сибирь в ссылку з женою и детми. И колико дорогою было нужды, тово всево говорить много, разве малое помянуть. Протопопица родила младенца, больную в телеге и потащили. До Тобольска три тысячи верст, недель с тринатцеть волокли телегами и водою, и санми половину пути.
Архиепископ Симеон Сибирской, — тогда добр был, а ныне учинился отступник, — устроил меня в Тобольске к месту. Тут живучи у церкви великия беды постигоша мя. Пятья слова государевы сказывали на меня в полтара годы. И един некто, двора архиепископля дьяк, Иван Струна, тот и душею моею потряс сице. Владыка съехал к Москве, а он без нево научением бесовским и кознями напал на меня. Церкви моея дьяка Антония захотел мучить напрасно. Он же, Антон, утече у него и прибежал ко мне во церковь. Иван же Струна собрався с людми во ин день, прииде ко мне во церковь, а я пою вечерню, и, вскоча во церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время затворил двери и замкнул, никово не пустил к церковь. Один он, Струна, вертится, что бес, во церкве. И я, покиня вечерню со Антоном посадя ево на полу, и за мятеж церковной постегал ременем нарочито-таки; а прочим, человек з дватцеть, вси побегоша, гоними Духом. И покаяние приняв от Струны, к себе отпустил ево паки. Сродницы же ево, попы и чернцы, весь град возмутили, како бы меня погубить. И в полнощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня взяв в воду свести. И Божиим страхом отгнани быша и вспять побегоша. Мучился я, от них бегаючи, с месяц. Тайно иное в церкве начюю, иное уйду к воеводе. Княиня меня в сундук посылала: «Я-де, батюшко, нат тобою сяду, как-де придут тебя искать к нам». И воевода от них, мятежников, боялся, лишо плачет, на меня глядя. Я уже и в тюрму просился — ино не пустят. Таково то время было. Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан в чернцах именуем, — на Москве у Павла-митрополита ризничим был, как стриг меня з дьяком Афонасьем. Тогда в Сибири при мне добр был, а опосле проглотил ево дьявол, отступил же от веры. Таже приехал с Москвы архиепископ, и мне мало-мало лехче стало. Правильною виною посадил ево, Струну, на чепь за сие: человек некий з дочерью кровосмешение сотворил, а он, Струна, взяв с мужика полтину, не наказав отпустил. И владыка ево за сие сковать приказал и мое дело тут же помянул. Он же, Струна, ушел к воеводам в приказ и сказал слово и дело государево на меня. Отдали ево сыну боярскому лутчему Петру Бекетову[407] за пристав. Увы, Петру погибель пришла! Подумав, архиепископ по правилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в церкве. Петр же Бекетов, в то время браня архиепископа и меня, изшед ис церкви, взбесился, идучи ко двору, и пад, издше, горкою смертию умре. Мы же со владыкою приказали ево среди улицы вергнути псом на снедение, да же гражданя оплачют ево согрешение. И сами три дни прилежне Божеству стужали об нем, да же отпустится ему в день века от Господа: жалея Струны, таковую пагубу приял. И по трех днех тело его сами честне погребли. Полно тово говорить плачевнова дела.
Посем указ пришел: велено меня ис Тобольска на Лену вести за сие, что браню от Писания и укаряю Никона, еретика. В то же время пришла с Москвы грамотка ко мне. Два брата, жили кои у царя в Верху, умерли з женами и детми. И многим друзья и сродники померли жо в мор. Излиял Бог фиял гнева ярости своея на всю Русскую землю за раскол церковный, да не захотели образумитца. Говорил прежде мора Неронов царю и прорицал три пагубы: мор, мечь, разделение. Вся сия збылось во дни наша, а опосле и сам, милой, принужден трема персты креститца. Таково-то попущено действовать антихристову духу, по Господню речению: «Аще возможно ему прельстити и избранныя, и всяк мняися стояти да блюдется, да ся не падет». Што тово много и говорить! Того ради неослабно ища правды, всяк молися Христу, а не дряхлою душею о вере прилежи, так не покинет Бог. Писанное внимай: «Се полагаю в Сионе камень претыканию и камень соблазну; вси бо не сходящийся с нами о нем претыкаются или соблажняются». Разумеешь ли сие? Камень — Христос, а Сион — церковь, а блазнящиися — похотолюбцы и вси отступницы, временных ради о вечном не брегут. Просто молыть; дьяволю волю творят, а о Христове повелении не радят. Но аще кто преткнется — о камень сей сокрушится, а на нем же камень падет — сотрыет его. Внимай-ко гораздо и слушай, что пророк говорит со апостолом: что жорнов дурака в муку перемелет; тогда узнает всяк высокосердечный, как скакать по холмам, — перестанет, сиречь от всех сих упразнится. Полно тово. Паки стану говорить, как меня по грамоте ис Тобольска повезли на Лену.
А егда в Енисейск привезли, другой указ пришел: велено в Дауры вести, тысящ з дватцеть от Москвы и больши будет. Отдали меня Афонасью Пáшкову: он туды воеводою послан, и грех ради моих суров и безчеловечен человек, бьет безпрестанно людей, и мучит, и жжет. И я много разговаривал ему, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона ему приказано мучить меня.
Поехали из Енисейска. Егда будем в Тунгуске-реке, бурею дощеник[408] мой в воду загрузило; налился среди реки полон воды, и парус изорвало, одны полубы наверху, а то все в воду ушло. Жена моя робят кое-как вытаскала наверх, а сама ходит простоволоса, в забытии ума, а я, на небо глядя, кричю: «Господи, спаси! Господи, помози!» И Божиею волею прибило к берегу нас. Много о том говорить. На другом дощенике двух человек сорвало, и утонули в воде. Оправяся, мы паки поехали впред.
Егда приехали на Шаманской порог, навстречю нам приплыли люди, а с ними две вдовы — одна лет в 60, а другая и болши. Пловут пострищися в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хощет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж давать». Он же, осердясь на меня, на другом пороге стал меня из дощеника выбивать: «Еретик-де ты; для-де тебя дощеник худо идет! Поди-де по горам, а с казаками не ходи!» Горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые; утес каменной яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову. В горах-тех обретаются змеи великие, в них же витают гуси и утицы — перие красное; тамо же вороны черные, а галки серые, — изменено при руских птицах имеют перие. Тамо же орлы, и соколы, и кречата, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и иные дикие, — многое множество, птицы разные. На тех же горах гуляют звери дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки и бараны дикие; во очию нашу, а взять нельзя. На те же горы Пашков выбивал меня со зверми витать. И аз ему малое писанейце послал. Сице начало: «Человече, убойся Бога, седящаго на херувимех и призирающаго в безны, его же трепещут небо и земля со человеки и вся тварь, токмо ты, ты един презираешь и неудобство к нему показуешь», и прочая там многонько писано. А се бегут человек с пятьдесят, взяли мой дощеник и помчали к нему, — версты с три от него стоял. Я казакам каши с маслом наварил да кормлю их, и оне, бедные, и едят, и дрожат, а иные плачют, глядя на меня, жалея по мне. Егда дощеник привели, взяли меня палачи, привели перед него. Он же и стоит, и дрожит, шпагою потпершись. Начал мне говорить: «Поп ли ты или роспоп?» И я отвещал: «Аз сем Аввакум, протопоп; что тебе дело до меня?» Он же, рыкнув яко дивий зверь, и ударил меня по щоке и паки по другой, и в голову еще; и збил меня с ног, ухватил у слуги своего чекан[409] и трижды по спине лежачева зашиб, и, разболокши, по той же спине семьдесят два удара кнутом. Палач бьет, а я говорю: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!» Да тож да тож говорю. Так ему горько, что не говорю: «Пощади!» Ко всякому удару: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!» Да о середине-той вскричал я: «Полно бить-тово!» Так он велел перестать. И я промолыл ему: «За что ты меня бьешь? Ведаешь ли?» И он паки велел бить по бокам. Спустили. Я задрожал да и упал. И он велел в казенной дощеник оттащить. Сковали руки и ноги и кинули на беть[410]. Осень была: дождь на меня шел и в побои, и в нощ. Как били, так не больно было с молитвою-тою, а лежа на ум взбрело: «За что ты, Сыне Божий, попустил таково больно убить-тово меня? Я веть за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою? Когда воровал, и Ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!» Бытто доброй человек, другой фарисей, погибельный сын, з говенною рожею, праведником себя наменил, да со Владыкою, что Иев непорочной, на суд. Да Иев хотя бы и грешен, ино нельзя на него подивить: вне закона живыи, писания не разумел, в варварской земле живя; аще и того же рода Авраамля, но поганова колена. Внимай: Исаак Авраамович роди сквернова Исава, Исав роди Рагуила, Рагуил роди Зара, Зара же — праведнаго Иева. Вот смотри, у ково Иеву добра научитца? Все прадеды идолопоклонники и блудники были, но от твари Бога уразумев, живыи праведный непорочно. И в язве лежа, изнесе глагол от недоразумения и простоты сердца: «Изведыи мя ис чрева матери моея, кто даст судию между мною и Тобою, яко тако наказуеши мя; ни аз презрех сироты и вдовицы, от острига овец моих плещи нищих одевахуся». И сниде Бог к нему, и прочая. А я таковая же дерзнух от коего разума? Родихся во церкве, на законе почиваю, писанием Ветхаго и Новаго Закона огражден, вожда себя помышляю быти слепым, а сам ослеп извнутр; как дощеник-от не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости-те щемить и жилы-те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули: так вздохнул, да покаялся пред Владыкою, да и опять перестало все болеть.
