Диалоги об Атлантиде - Платон
Сокр. Понимаешь ли, Лахес, что он говорит?
Лах. Как же! мужественными называет он гадателей; ибо кто другой знает, кому лучше жить или умереть? Но себя, Никиас, признаешь ли ты гадателем, или не признаешь ни гадателем, ни мужественным?
Ник. Как? да ты в самом деле думаешь, что знать, чего бояться и на что отваживаться, свойственно гадателю?
Лах. Разумеется; кому же иному?
Ник. Гораздо свойственнее тому, друг мой, кого я разумею. Гадателю-то должны быть известны только признаки будущего, например, кому угрожает или смерть, или болезнь, или лишение денег, или победа, или поражение, как на войне, так и во всякой другой борьбе: а кто потерпит или не потерпит что-нибудь лучше этого, о том гадатель ли может судить, или другой, подобный ему?
Лах. Ну, так я не знаю, Сократ, что у него на мысли. Сколько видно, он не признает мужественным ни гадателя, ни врача, ни кого иного. Что ж? разве приписывает это свойство какому богу? Никиас, мне кажется, не хочет искренно сознаться, что он ничего не говорит, а только вертится туда и сюда, стараясь скрыть свое недоумение. Да так-то вертеться могли бы и мы, когда бы не захотели показать, что противоречим сами себе. Пусть бы нам пришлось говорить в суде, – можно б еще позволить себе такие речи; но теперь, в домашней беседе, зачем по-пустому огораживать себя словами ничего не значащими?
Сокр. И я также, Лахес, ничего тут не вижу; однако ж, посмотрим, не думает ли Никиас что-нибудь сказать, а не то что просто говорит, лишь бы говорить. Испытаем же его яснее, что он мыслит, и когда скажет нечто, согласимся, а не скажет, наставим.
Лах. Испытывай ты, Сократ, если хочешь; а я уже, кажется, довольно испытывал.
Сокр. Ничто не мешает; потому что испытание будет общее с моей и твоей стороны.
Лах. Конечно.
Сокр. Скажи-ка мне, или лучше нам, Никиас, – ибо мы оба, я и Лахес, обращаемся к тебе: ты называешь мужество знанием того, чего должно бояться и на что отваживаться?
Ник. Да.
Сокр. Однако это знание принадлежит, без сомнения, не всякому, если даже и врач, и гадатель, не получив его, не будут обладать им и не могут быть названы мужественными[308]. Так ли говорил ты?
Ник. Так.
Сокр. Следовательно, по пословице, не каждая же свинья в самом деле может знать это[309] и быть мужественною.
Ник. Кажется.
Сокр. Значит, ты не почитаешь мужественною даже и свиньи Кроммионской[310]. Это говорю я не шутя, а в самом деле думаю, что люди, держащиеся твоей мысли, необходимо должны или отказать в мужестве всякому животному или согласиться, что и животное обладает такою мудростию, какая доступна только немногим людям: трудно в самом деле человеку знать это так, как знают лев, барс, дикий кабан. Приняв такое понятие о мужестве, какое сделал ты, необходимо ведь допустить, что и лев, и коршун, и бык, и обезьяна рождаются с одинаковым мужеством.
Лах. Клянусь богами, ты прекрасно говоришь, Сократ. Отвечай-ка в самом деле, Никиас, мудрее ли нас эти животные: а ведь мы все соглашаемся, что они мужественны. Или, может быть, ты, вопреки всеобщему убеждению, осмелишься отказать им в этом свойстве?
Ник. Я не называю мужественным, Лахес, ни животного, ни другого существа, которое, не зная, чего надобно бояться, не знает и боязни, но воодушевлено бесстрашием и неистовством. Почитаешь ли ты мужественными детей, которые, по неведению, ничего не боятся? Мне кажется, бесстрашие и мужество – не одно и то же. Мужество и осмотрительность, по моему мнению, есть достояние немногих, а безрассудство и дерзость свойственны многим – и мужчинам и женщинам, и детям и животным. Итак, что ты с другими называешь мужеством, то, по-моему, безрассудство; напротив, мужество, о котором я говорю, бывает разумно.
Лах. Смотри-ка, Сократ, как он, подумаешь, себя-то огораживает речью, а тех, кого все признают мужественными, старается лишить этой чести.
Ник. Совсем нет, Лахес; будь спокоен. Я почитаю мудрым и тебя, и Ламаха[311], если вы мужественны, и многих других Афинян.
Лах. Я ничего не говорю на это, хотя бы и надлежало сказать, чтобы ты в самом деле не назвал меня Эксонцем[312].
Сокр. И не говори-таки, Лахес; ты, кажется, не понял, что эту мудрость он заимствовал у нашего друга Дамона; а Дамон очень короток с Продиком, который, по-видимому, лучше всех софистов различает такие названия.
Лах. Да софисту, Сократ, и приличнее этим хвастаться, чем мужу, которому город вверил власть над собою.
Сокр. Однако ж, Лахес, кто располагает великими делами, тому прилично иметь и великий ум. Мне кажется, Никиас не без нужды исследует, в каком смысле надобно принимать слово мужество.
Лах. Смотри же сам, Сократ.
Сокр. Буду смотреть, почтеннейший. Впрочем, не думай, что я устраню тебя от разговора; нет, слушай внимательно и следи за словами.
Лах. Пусть так, если это, по-твоему, нужно.
Сокр. Да, нужно. А ты, Никиас, говори нам опять сначала. Помнишь ли, что мужество, при самом вступлении в разговор, мы понимали как часть добродетели?
Ник. Конечно.
Сокр. Но в своих ответах разумел ли ты ее как часть, как одну из других частей, которые все вместе называются добродетелью?
Ник. Не иначе.
Сокр. Следовательно, ты говоришь то же, что я? А я к мужеству причисляю рассудительность, справедливость и другое тому подобное: так ли и ты?
Ник. Конечно.
Сокр. Помни же, что в этом мы согласились. Теперь рассмотрим: чего надобно бояться, и на что отваживаться? может быть, в этом отношении ты думаешь одно, а мы – другое. Итак, выслушай наше мнение, и потом, если не примешь его, предложи свое. Мы думаем, что вещь, которой надобно бояться, внушает страх, а та, на которую до́лжно отваживаться, не внушает страха. Но что внушает страх, то угрожает не прошедшим и не настоящим, а будущим злом; потому что страх есть чаяние будущего зла. Не так ли и тебе кажется, Лахес?
Лах. Без сомнения, Сократ.
Сокр. Вот же наше мнение, Никиас: то, чего должно бояться, по-нашему, есть будущее зло; напротив, то, на что надобно отваживаться, мы понимаем как будущее не-зло, или добро. А ты так, или иначе думаешь?
Ник. Так.
Сокр. И знание это называешь мужеством?
Ник. Непременно.
Сокр. Рассмотрим еще третье обстоятельство[313]: согласимся ли и в нем?
Ник.
