Авл Геллий - Аттические ночи. Книги XI - XX

(4) Стоик стал излагать свое мнение о том, что человеческая жизнь может стать счастливой только вследствие добродетели души и самой несчастной — только по причине порочности (malitia), даже если все прочие блага, которые называются телесными и внешними, отсутствуют у добродетели, но наличествуют у порочности. (5) Перипатетик же со своей стороны соглашался, что жизненные беды происходят исключительно из-за дурных наклонностей души и порочности, однако он считал, что для восполнения всех элементов счастливой жизни одной только добродетели совершенно недостаточно, так как для того чтобы сделать жизнь счастливой, представляются необходимыми здоровье, телесная чистота, благородная внешность, благосостояние, хорошая репутация и все прочие блага, имеющие отношение к телу и счастливой судьбе.

(6) Тут стоик начал удивляться и громко возражать, что перипатетик, дескать, выставил два разных положения, поскольку если порочность и добродетель являются двумя противоположностями, и несчастная и счастливая жизнь также суть противоположности, (7) то перипатетик, по его словам, не сохраняет в обоих случаях силу и природу противоположности и считает, что для того чтобы продолжались жизненные невзгоды, достаточно действия одной только порочности, однако для продления счастливой жизни одной только добродетели недостаточно. (8) Он также говорил, что расходится и не соглашается [с оппонентом] более всего в отношении следующего вопроса: тот, кто открыто заявляет, что не может быть никакой счастливой жизни в отсутствие добродетели, тот же самый человек отрицает, что жизнь становится счастливой, когда в наличии одна только добродетель; и тот почет, который он оказывает и воздает добродетели, когда она отсутствует, отнимает у нее, когда она наличествует.

(9) Тогда перипатетик весьма остроумно, клянусь Геркулесом, сказал: „Прошу тебя, ответь, считаешь ли ты амфорой вина [ту], в которой не хватает одного конгия?“ [1133] (10) „Совершенно невозможно, — ответил стоик, — назвать амфорой вина ту, в которой отсутствует один конгий“. (11) Как только перипатетик это услышал, он сказал: „Следовательно, необходимо сказать, что один конгий составляет амфору, ибо когда один этот [конгий] отсутствует, нет амфоры, а когда он добавлен, амфора налицо. Насколько нелепо говорить, что одним конгием делается амфора [вина], точно так же нелепо говорить, что счастливая жизнь может состояться благодаря одной только добродетели, ибо когда добродетели нет, жизнь никогда не может стать счастливой“.

(12) Тогда Фаворин, глядя на перипатетика, сказал: „Да, эта маленькая хитрость, каковой ты воспользовался, [говоря] о конгии вина, изложена в книгах, но как ты знаешь, ее, скорее, надо рассматривать как изящную уловку, нежели как честный или допустимый аргумент. (13) Действительно, когда недостает конгия, амфора не имеет достаточной меры, однако и будучи добавлен, сам по себе он не составляет амфоры, но лишь восполняет [ее объем]. (14) Добродетель же, как говорят эти люди, не есть ни добавление, ни дополнение, но сама по себе служит заменой счастливой жизни, и поэтому, когда наличествует, только она делает жизнь счастливой“. (15) Эти и некоторые другие еще более мелкие и запутанные [доводы] они выносили на суд Фаворина, каждый в пользу своего учения. (16) Но поскольку уже появился первый ночной факел и сгущались сумерки, мы проводили Фаворина, уже сворачивавшего к дому, и разошлись.

Глава 2

(1) Мы праздновали в Афинах Сатурналии [1134] весьма весело и умеренно, не расслабляясь, как говорят, душой, — ибо, по словам Музония, [1135] „расслабляться душой — значит почти что потерять [ее]“, — но ублажая ее и давая ей понемногу отдохнуть в приятных и достойных беседах. (2) Нас собиралось за одним и тем же обедом довольно много — римлян, прибывших в Грецию и посещавших одни и те же лекции и одних и тех же учителей. (3) Затем тот [из нас], чья была очередь устраивать скромный пир, в качестве приза за вопрос, который предстояло разрешить во время обеда, клал книгу древнего автора, греческого или латинского, и венок, сплетенный из лавра, и изыскивал столько вопросов, сколько нас [тогда] там было; когда же он их все излагал, жребий определял тему и порядок обсуждения. (4) За правильный ответ награждали венком и подарком, а [вопрос], оставшийся неразрешенным, передавался тому, кто следовал по жребию, и это [правило] по очереди соблюдалось всеми равным образом.

(5) Если никто не отвечал на вопрос, венок посвящался тому богу, чей праздник отмечался. (6) А темы обсуждались такие: или изречение древнего поэта, изысканно затемненное, но не совсем безнадежное; или рассмотрение событий прошлого; или исправление какого-либо утверждения из [области] философии, широко известного в искаженном виде; или разрешение софистической загадки; или изыскание неожиданного и редкого слова; или [исследование] самого неясного времени у хорошо известного глагола. [1136]

(7) Так, я вспомнил недавно рассмотренные семь вопросов, в первом из которых требовалось объяснить стихи из „Сатир“ Квинта Энния, [1137] искусно связанные по смыслу одним [поставленным] во многих местах глаголом. Вот пример таких стихов:

Nam qui lepide postulat alterum frustrari,Quem frustratur, frustra eum dicit frustra esse;Nam qui sese frustrari quem frustra sentit,Qui frustratur is frustrast, si non ille est frustra.(Кто хочет ближнего в дураках оставитьИ скажет: „Одурачил!“ — тот сам одурачен,Ибо веря дурацки, что дурачит другого,Дурачащий одурачен, дурачимый же — нимало). [1138]

(8) Второй вопрос заключался в том, каким образом следует воспринимать и осмысливать [факт], что Платон предписал, чтобы в государстве, которое он основал в своих книгах, женщины были общими (κοινὰς τὰς γυναι̃κας), и установил в качестве награды храбрым мужам и лучшим воинам поцелуи юношей и девушек. [1139] (9) Третий по очереди вопрос был следующим: в каких словах нижеследующих софизмов заключен обман и каким образом их можно распутать и разрешить: „То, что не терял, то имеешь; рога ты не терял; следовательно, ты имеешь рога“; а также другой софизм: „Чем я есть, ты не являешься; <я человек>, [1140] следовательно, ты не человек“. (10) Также был поставлен вопрос о разрешении следующего софизма: „Когда я лгу и говорю, что лгу, лгу ли я, или говорю правду?“ (11) Далее было спрошено, по какой причине патриции имели обыкновение устраивать друг для друга пиры [1141] во время Мегалезий, [1142] а плебеи — во время Цереалий? [1143] (12) Вслед за этим был задан вопрос о том, кто из древних поэтов употребил глагол verant, который означает vera dicunt (говорить правду). (13) Шестой вопрос заключался в том, что за растение асфодель, которое Гесиод упомянул в следующем стихе:

Дурни не знают, что больше бывает, чем все, половина,Что на великую пользу идут асфодели и мальва, [1144]

и что, собственно, Гесиод хотел сказать, когда утверждал, что половина больше целого. (14) Последний из всех вопросов был следующим: scripserim, legerim, venerim — какого времени эти глагольные [формы], прошедшего или будущего, или того и другого?

(15) После того как обсудили и разъяснили все эти вопросы, предложенные в том порядке, в каком я указал, причем их очередность была определена жребием, все мы получили книги и венки, за исключением [награды за разрешение] вопроса о глаголе verant. (16) Ведь никто не вспомнил, что это слово употреблено Квинтом Эннием в тринадцатой книге „Анналов“ в следующем стихе:

Satin' vates verant aetate in agunda?(Вдоволь ли в жизни своей пророки правду глаголят?) [1145]

Итак, венок за этот вопрос был отдан богу этих празднеств — Сатурну.

О том, что оратор Эсхин в речи, которой обвинил Тимарха в распутстве, рассказал о постановлении спартанцев относительно весьма достойного предложения, высказанного негоднейшим человеком

(1) Эсхин — пожалуй, самый страстный и проницательный из ораторов, снискавших славу в народных собраниях в Афинах, — в той грозной, исполненной обвинений и яда речи, в которой он с большой убедительностью обвинил Тимарха в распутстве, рассказал о знаменитом совете, что дал спартанцам известный муж из того же города, отмеченный великой добродетелью и почтенным возрастом.

(2) „Спартанский народ, — сказал он, — касательно важнейших государственных дел решал, что именно полезно и почетно. (3) И вот поднимается, чтобы взять слово, некто, донельзя опороченный бесстыдством прежней жизни, и, однако, в не меньшей степени знаменитый в то время своим словом и красноречием. (4) Совет, который он дал и в необходимости осуществления которого он убеждал, был всеми принят и одобрен, и на основе его предложения собирались принять постановление от имени народа. (5) Тогда один из числа тех первых граждан, которых лакедемоняне почитают вследствие авторитета и возраста словно судей и учителей общественной жизни, взволнованный и возмущенный, вскочил и сказал: „Какая же будет надежда, о лакедемоняне, на то, чтобы этот город и это государство и впредь оставались целыми и невредимыми, если мы будем пользоваться советами людей, чья прошлая жизнь такова? Если же данное предложение достойное и честное, прошу вас, давайте не допустим, чтобы оно осквернилось причастностью столь бесстыдного автора“. (6) Сказав же это, он выбрал мужа, выдающегося среди прочих мужеством и справедливостью, но бедного на язык и не красноречивого, и приказал ему — с общего согласия и по общей просьбе — произнести то же самое предложение красноречивого человека в тех выражениях, в каких сможет, чтобы без какого-либо упоминания о предыдущем [ораторе] решение и постановление народа было бы принято от имени того, кто произнес то же самое снова. (7) И было сделано так, как убедил мудрейший старик. (8) Так хорошее предложение сохранилось, а постыдный автор был заменен“. [1146]