Амвросий Феодосий Макробий - Сатурналии
(5 , 1) [А] вы хотите, чтобы мы поведали о каких - нибудь остротах еще и его дочери Юлии? Впрочем, если меня не сочтут болтливым, я хочу прежде немного сказать о свойствах [этой] женщины, чтобы кто-нибудь из вас не посчитал серьезным и поучительным [то], что она говорила". И при общем одобрении, чтобы приступить к затеянному, он так начал [рассказ] о Юлии: (2) "Она достигла [уже] тридцати восьми лет - время зрелости, клонящейся к старости, в случае если бы сохранился здравый ум. Но она злоупотребляла снисходительностью и судьбы, и отца, хотя любовь к наукам и значительное образование, что в том доме было доступно, [и], кроме того, кроткое человеколюбие и совсем не жестокая душа все же снискали [этой] женщине огромное расположение к изумлению [тех], кто равно знал [ее] пороки и [их] столь большое разнообразие.
(3) Не раз отец предупреждал [ее], однако придерживаясь в разговоре [середины] между снисходительностью и суровостью, [чтобы] она соблюдала меру в роскошных нарядах и [в числе] глазеющих [по сторонам] провожатых. Когда же он пригляделся к куче внуков и [их] сходству [с Агриппой], как [только] представил [себе] Агриппу, покраснел [от стыда], что сомневался в пристойности [своей] дочери. (4) Поэтому Август тешил себя [тем], что у [его] дочери веселый, с виду дерзкий нрав, но не отягощенный пороком, и хотел верить, что такой [же] в старшем [поколении] была Клавдия. Поэтому он сказал друзьям, что у него две избалованные дочери, которых он вынужден переносить, - республика и Юлия.
(5) Она пришла к нему в очень неподобающем одеянии и натолкнулась на хмурый взгляд отца. На следующий день она изменила покрой своего наряда и обняла повеселевшего отца, так как [ее одежда] обрела строгость. И он, который накануне сдерживал свою печаль, [теперь уже] не смог сдержать радость и сказал: "Насколько более достоин одобрения этот наряд на дочери Августа!" [И все же] Юлия не упустила [случая] сказать в свою защиту: "Сегодня-то я оделась для отца, а вчера одевалась для мужа". (6) Известно [о ней] и другое. На представлениях гладиаторов Ливия и Юлия обратили на себя [внимание] народа [из-за] несходства [их] свиты: тогда как Ливию окружали основательные мужчины, ту обступила толпа юношей, и притом развязных. Отец указал [ей на это] в записке, чтобы она поняла, насколько [велика] разница [в свите] у двух первых женщин [государства]. [В ответ] она изящно написала: "Вместе со мной и они состарятся".
(7) Соответственно, по достижении зрелого возраста у Юлии начали появляться седые [волосы], которые она убирала по обыкновению тайно. Как-то внезапный приход отца застал врасплох парикмахерш [Юлии]. Август не подал вида, что заметил на их одежде седые [волосы], и, потянув время в разных разговорах, перевел беседу на возраст и спросил дочь, какой бы она предпочла быть по прошествии нескольких лет: седой или лысой. И так как она ответила: "Я предпочитаю, отец, быть седой", - он так упрекнул ее за обман: "Почему же [тогда] эти [твои парикмахерши] столь поспешно делают тебя лысой?"
(8) Также когда Юлия выслушала [одного] откровенного друга, убеждающего [ее], что она сделает очень хорошо, если возьмет себе за образец отцовскую бережливость, она сказала: "Он забывает, что он - Цезарь, [а] я помню, что я - дочь Цезаря". (9) И так как наперсники [ее] безобразий удивлялись, каким [это] образом она, сплошь и рядом допускавшая обладание собой, рожала детей, похожих на Агриппу, сказала: "Ведь я никогда не беру пассажира, если корабль не загружен". (10) Близкое [по теме] высказывание [принадлежит] Популии, дочери Марка. кому-то удивляющемуся, почему иные звери - [самки] никогда не желают самца, кроме [как тогда], когда они хотели бы стать оплодотворенными, она ответила: "Потому что они звери".
(6 , 1) Но я хотел бы возвратиться от женщин к мужчинам и от игривых шуток - к пристойным. [Так вот], знаток права Касцелий пользовался уважением за необыкновенно изысканное остроумие и благородство. Но особенно стала известной такая его шутка. Ватиний, забросанный народом камнями, когда он устраивал гладиаторские состязания, добился [того], чтобы эдилы объявили: пусть никто не позволяет себе бросать на арену [ничего], кроме фруктов. Случайно спрошенный в эти дни кем-то [о том], считается ли сосновая шишка фруктом, Касцелий ответил: "Если ты намерен бросить [ее] в Ватиния, [то] она, [без сомнения], фрукт". (2) Затем, передают, он [так] ответил купцу, спрашивающему [его], каким образом ему разделить корабль с компаньоном: "Если ты разделишь корабль, [то его] не будет ни у тебя, ни у [твоего] компаньона".
(3) О славном красноречием Гальбе, которого портило телосложение, как я раньше сказал, распространяли [такое] высказывание Марка Лоллия: "У дарования Гальбы неподходящее обиталище". (4) Над тем же Гальбой очень едко посмеялся грамматик Орбилий. Орбилий выступил свидетелем против [какого-то] обвиняемого. Гальба, умолчав о его занятии, спросил его, чтобы сбить с толку: "Чем из искусств ты занимаешься?" [На что] он ответил: "Я обыкновенно растираю горбы на солнце".
(5) Так как Гай Цезарь приказал выдать [всем] другим, кто забавлялся вместе с ним мячом, по сто сестерциев [и лишь] одному Луцию Цецилию - пятьдесят, тот сказал: "За что? [Разве] я играю одной рукой?"
(6) Рассказывали, что Публий Клодий был разгневан на Децима Лаберия, потому что он не подарил ему, просящему, мим. [В ответ] [Лаберий] сказал, обыгрывая [кратковременное] изгнание Цицерона: "Что более обременительное ты можешь мне сделать, кроме [того], чтобы я сходил в Диррахий и вернулся?" (7 , 1) Но так как немного раньше и Аврелий Симмах, и теперь я, мы [оба], упомянули о Лаберий, [и] если мы [еще] как-либо сообщим о его и Публилия острословии, [то] и малопристойного приглашения мимов на пир избежим, и все же воспроизведем [ту] оживленность, которую они вызывают, когда присутствуют [на пиру].
(2) Лаберия, римского всадника, [человека] непоколебимого свободолюбия, Цезарь соблазнил пятьюстами тысячами [сестерциев], чтобы он вышел на сцену и сам исполнил мимы, которые пописывал. Однако властелин, не только если бы он соблазнял, но и если бы [даже] просил, [всегда] принуждает, о чем принужденный Цезарем Лаберий и [сам] свидетельствует в прологе [мима] в этих [вот] стихах:
(3) Необходимость, коей силы гнет крутой
Избегнуть много кто хотел, да не сумел,
Зачем почти до крайних мук меня гнетешь?
Меня, кого тщета и подкуп никогда,
Ни страх, ни сила вкупе или мнение
Подвигнуть в юности к лукавству не могли,
Вдруг в старости легко сколь речь принудила
С душой широкой мужа превосходного.
Без крика, вкрадчиво, спокойно сказанная?
Ведь сами боги отказать ему не могут.
Так снес бы он, чтоб отказал я, человек?
Хотя безгрешно шестьдесят лет пронеслись,
Я, римским всадником очаг оставив,
Домой вернусь уж мимом. В этот день, наверно.
Один прожил я больше, чем прожил до этого.
Фортуна, вместе в зле, в добре безмерная,
Желаешь если ты оценкой творчества
Вершину славы нашей видную разрушить,
Зачем, когда я члены крепкие имел,
Народу, мужу видному мог послужить,
Не гнула, чтобы, гибкого, меня проверить?
Теперь меня ты бьешь? Чего несу на сцену?
Пристойность вида или звание мое,
Отвагу духа или слово звучное?
Как силы дерева плющ губит вьющийся.
Меня так душит старость лет объятием.
Покойника лишь имя сохраняю я.
(4) Также и в самом действии [мима] он вслед за этим отомстил за себя, как мог, выведя образ [раба] Сира, который, как бы избитый плетьми и вырывающийся, взывал:
Вперед, квириты, волю мы теряем!
И немного позже прибавлял:
Боится многих пусть тот, кого боятся многие.
(5) При этих словах весь народ повернул головы к Цезарю, показывая, что этой колкостью заклеймено его властолюбие. (6) из-за этого он обратил [свою] милость на Публилия.
Этот Публилий, родом сириец, когда [еще] мальчиком был отдан под покровительство [одного] господина, услуживал ему не менее остротами и умом, чем красотой [тела]. Когда тот случайно увидел своего раба, больного водянкой, лежащим на площадке, и вопрошал, что он делает на солнце, [Публилий] ответил: "Он нагревает воду". Затем когда за обедом ради шутки был поднят вопрос, какой же досуг был бы вынужденным, [и] кто-то предположил нечто неподходящее, он сказал: "[Это] - подагрические ноги".
(7) За это и другое он [был] отпущен на свободу и с очень большой заботой обучен. Так как он сочинял мимы и при огромном одобрении [зрителей] начал давать [их] в городах Италии, он [был] доставлен в Рим во время [устроенных] Цезарем игр. Он вызвал всех, кто тогда выступал на сцене с написанным, состязаться с ним, после чего [участники] были распределены согласно времени [выступления]. И без единого возражающего он превзошел всех, в том числе и Лаберия. (8) Об этом посмеивающийся Цезарь оповестил таким образом:
Хвалю тебя, Лаберий: побежден ты Сиром", {26} -
{26 Шутливая похвала проигравшему связана с тем, что Сир (сириец) — это и упомянутый выше персонаж мима Лаберия и этноним Публилия: получается, что его победил не просто Публилий, а его собственный герой, который был призван осудить Цезаря, а оказался мстителем за него. Возможен еще и такой подтекст: в лице Сира Лаберий победил сам себя.}
