Публий Назон - Метаморфозы

        Ты из богов; а ежели бог, Купидон ты наверно!

        Если же смертный, тогда и мать и отец твой блаженны,

        Счастлив и брат, коль он есть, и также сестра, несомненно —

        Благо и ей, и кормилице, грудь дававшей младенцу,

325 Все же блаженнее всех — и блаженнее много — невеста.

        Если ее ты избрал и почтишь ее светочем брачным.

        Если невеста уж есть, пусть тайной страсть моя будет!

        Нет — я невеста тебе, войдем в нашу общую спальню!»

        Молвив, замолкла она, а мальчик лицом заалелся.

330 Он и не знал про любовь. Но стыдливость его украшала.

        Цвет у яблок такой на дереве, солнцу открытом,

        Так слоновая кость, пропитана краской, алеет,

        Так розовеет луна[176] при тщетных меди призывах.

        Нимфе, его без конца умолявшей ей дать поцелуи,

335 Братские только, рукой уж касавшейся шеи точеной, —

        «Брось, или я убегу, — он сказал, — и все здесь покину!»

        Та испугалась. «Тебе это место вполне уступаю,

        Гость!» — сказала, и вот как будто отходит обратно.

        Но озиралась назад и, в чащу кустарника скрывшись,

340 Спряталась там и, присев, подогнула колено. А мальчик,

        Не наблюдаем никем, в муравах луговины привольной

        Ходит туда и сюда и в игриво текущую воду

        Кончик ноги или всю до лодыжки стопу погружает.

        Вот, не замедля, пленен ласкающих вод теплотою,

345 С нежного тела свою он мягкую сбросил одежду.

        Остолбенела тогда Салмакида; страстью пылает

        К юной его наготе; разгорелись очи у нимфы

        Солнцу подобно, когда, окружностью чистой сияя,

        Лик отражает оно в поверхности зеркала гладкой.

350 Дольше не в силах терпеть, через силу медлит с блаженством,

        Жаждет объятий его; обезумев, сдержаться не может.

        Он же, по телу себя ударив ладонями, быстро

        В лоно бросается вод и руками гребет очередно,

        Виден в прозрачных струях, — изваяньем из кости как будто

355 Скрытое гладким стеклом или белая лилия зрится.

        «Я победила, он мой!» — закричала наяда и, сбросив

        С плеч одеянья свои, в середину кидается влаги,

        Силою держит его и срывает в борьбе поцелуи,

        Под руки снизу берет, самовольно касается груди,

360 Плотно и этак и так прижимаясь к пловцу молодому.

        Сопротивляется он и вырваться хочет, но нимфой

        Он уж обвит, как змеей, которую царственной птицы[177]

        К высям уносит крыло. Свисая, змея оплетает

        Шею и лапы, хвостом обвив распростертые крылья;

365 Так плющи по древесным стволам обвиваются стройным,

        Так в морской глубине осьминог, врага захвативший,

        Держит его, протянув отовсюду щупалец путы.

        Правнук Атлантов меж тем упирается, нимфе не хочет

        Радостей чаемых дать. Та льнет, всем телом прижалась,

370 Словно впилась, говоря: «Бессовестный, как ни борись ты,

        Не убежишь от меня! Прикажите же, вышние боги,

        Не расставаться весь век мне с ним, ему же со мною!»

        Боги ее услыхали мольбу: смешавшись, обоих

        Соединились тела, и лицо у них стало едино.

375 Если две ветки возьмем и покроем корою, мы видим,

        Что, в единенье растя, они равномерно мужают, —

        Так, лишь члены слились в объятии тесном, как тотчас

        Стали не двое они по отдельности, — двое в единстве:

        То ли жена, то ли муж, не скажешь, — но то и другое.

380 Только лишь в светлой воде, куда он спустился мужчиной,

        Сделался он полумуж, почувствовав, как разомлели

        Члены, он руки простер и голосом, правда, не мужа, —

        Гермафродит произнес: «Вы просьбу исполните сыну, —

        О мой родитель и мать, чье имя ношу обоюдно:

385 Пусть, кто в этот родник войдет мужчиной, отсюда

        Выйдет — уже полумуж, и сомлеет, к воде прикоснувшись».

        Тронуты мать и отец; своему двоевидному сыну

        Вняли и влили в поток с подобающим действием зелье».

        Кончился девы рассказ. И опять Миниэя потомство

390 Дело торопит, не чтит божества и праздник позорит.

        Но неожиданно вдруг зашумели незримые бубны,

        Резко гремя, раздается труба из гнутого рога

        И звонкозвучная медь. Пахнуло шафраном и миррой.

        И, хоть поверить нет сил, — зеленеть вдруг начали ткани,

395 И, повисая, как плющ, листвою покрылась одежда.

        Часть перешла в виноград; что нитями было недавно,

        Стало усами лозы. Из основы повыросли листья.

        Пурпур блеск придает разноцветным кистям виноградным.

        День был меж тем завершен, и час приближался, который

400 Не назовешь темнотой, да и светом назвать невозможно, —

        Лучше границей назвать меж днем и неявственной ночью.

        Кровля вдруг сотряслась; загорелись, огнем изобильны,

        Светочи; пламенем дом осветился багряным, и словно

        Диких зверей раздалось свирепое вдруг завыванье.

405 Стали тут сестры в дому скрываться по дымным покоям,

        Все по различным углам избегают огня и сиянья,

        Все в закоулки спешат, — натянулись меж тем перепонки

        Между суставов у них, и крылья связали им руки.

        Как потеряли они свое былое обличье,

410 Мрак не дает угадать. От крыльев легче не стали.

        Все же держались они на своих перепонках прозрачных.

        А попытавшись сказать, ничтожный, сравнительно с телом,

        Звук издают, выводя свои легкие жалобы свистом.

        Милы им кровли, не лес. Боятся света, летают

415 Ночью и носят они в честь позднего вечера имя.[178]

        Стала тогда уже всем действительно ведома Фивам

        Вакха божественность. Всем о могуществе нового бога

        Ино[179] упорно твердит, что меж сестрами всеми одна лишь

        Чуждой осталась беды, — кроме той, что ей сделали сестры.

420 И увидав, как гордилась она и царем Атамантом,

        Мужем своим, и детьми, и богом-питомцем, Юнона

        Гордости той не снесла и подумала: «Мог же блудницы

        Сын изменить меонийских пловцов[180] и сбросить в пучину,

        Матери дать растерзать мог мясо ее же младенца,

425 Новыми мог он снабдить дочерей Миниэя крылами!

        Что же, Юнона ужель лишь оплакивать может несчастье?

        Это ль меня удовольствует? Власть моя в этом, и только?

        Сам ты меня научил: у врага надлежит поучиться.

        Сколь же безумия мощь велика, он Пенфея убийством

430 Сам сполна доказал. Нельзя ли ее подстрекнуть мне,

        Чтоб по примеру родных предалась неистовству Ино?»

        Есть по наклону тропа, затененная тисом зловещим,

        К адским жилищам она по немому уводит безлюдью.

        Медленный Стикс испаряет туман; и новые тени

435 Там спускаются вниз и призраки непогребенных.

        Дикую местность зима охватила и бледность; прибывшим

        Душам неведомо, как проникают к стигийскому граду,

        Где и свирепый чертог обретается темного Дита[181].

        Тысячу входов и врат отовсюду открытых имеет

440 Этот вместительный град. Как море — земные все реки,

        Так принимает и он все души; не может он тесным

        Для населения стать, — прибавление толп не заметно.

        Бродят бесплотные там и бескостные бледные тени,

        Площадь избрали одни, те — сени царя преисподних,

445 Те занялись ремеслом, бытию подражая былому;

        Неба покинув дворец, туда опуститься решилась, —

        Столь была гнева полна, — Сатурново семя, Юнона.

        Только вошла, и порог застонал, придавлен священным

        Грузом, три пасти свои к ней вытянул Цербер и трижды

450 Кряду брехнул. А она призывает сестер,[182] порожденных

        Ночью, суровых богинь, милосердия чуждых от века.

        Те у тюремных дверей, запертых адамантом[183], сидели,

        Гребнем черных гадюк все три из волос выбирали.

        Только узнали ее меж теней в темноте преисподней,