И. Гончаров - Книга Государя. Антология политической мысли

Далее, для частных граждан наступает отдых от войны и благодаря перемирию, [во время заключения которого происходит] возлияние богам, и благодаря миру, но у тирана никогда не бывает мира с притесненными им гражданами и он не может положиться на возлияние богам. Затем, самые войны бывают двоякие: войны полисов с полисами и войны тиранов с притесненными горожанами. Тирану в своей войне приходится не менее тяжело, чем полисам: одинаково нужно находиться под оружием, остерегаться, подвергаться опасностям и т. п.; и если побежденным грозит тяжелая участь, то от этого все страдают одинаково. Война предъявляет равные требования в обоих случаях. Но если город получает в итоге блага, то этого тираны никак не имеют. Трудно описать, какая бывает радость граждан, когда они одолеют врагов, когда опрокинут их, гонят, убивают; как они гордятся этим делом, сколько приписывают себе славы, какая у них радость от этого возвеличивания города. Каждый хвастается своей ролью в совете перед сражением и большим числом убитых неприятелей; редко бывает, чтобы не прихвастнули, потому что, если верить их словам, они убили гораздо больше врагов, чем тех погибло на самом деле. Насколько граждане считают славным для себя делом победу над неприятелем! Между тем, если тиран заподозрит горожан и узнает, что они затевают против него заговор, он хотя и казнит их, но понимает, что этим не возвысит всего города, а просто будет править меньшим числом подданных. Он не может быть веселым или гордиться своим поступком; напротив, всячески скрывает свою радость и своими действиями оправдывает себя, как будто сделал это вовсе не из стремления к насилию. Таким образом, он сам не одобряет своего поступка. А когда будут убиты те, кого он боялся, он не только не может успокоиться, но еще более чем прежде принимает предосторожности. И такая война продолжается у тирана непрерывно.

Посмотри теперь, как достается им дружба. Но мы сперва взглянем, великое ли благо – дружба. Известно, что, когда некто пользуется нашей любовью, на него приятно смотреть, когда он пред нами, приятно делать ему добро; о нем тоскуют, когда он уходит, и с радостью встречают, когда возвращается; сочувствуют его благополучию и содействуют, когда видят неудачи. Что дружба есть величайшее и прекраснейшее благо, это знают и города. По крайней мере, во многих городах действует закон, что одних только прелюбодеев можно убивать безнаказанно – на том основании, очевидно, что такие люди считаются разрушителями дружбы супругов; между тем жена если и подвергается насилию, но, коль скоро ее дружба осталась непорванной, продолжает пользоваться уважением мужа. Быть любимым я признаю таким великим благом, что, на мой взгляд, любимому человеку все само собой дается и от богов, и от людей. И этого-то сокровища властители лишены более, чем все другие люди. Если ты, Симонид, хочешь знать, насколько истинны мои слова, обрати внимание на следующее обстоятельство. Как известно, самая прочная дружба бывает у отцов с сыновьями или у сыновей с отцами, у братьев с братьями, у жен с мужьями, у товарищей с товарищами. Если захочешь подумать об этом, и ты найдешь, что в частной жизни наибольшей бывает дружба именно между этими лицами; но что касается тиранов, то здесь одни убили своих сыновей, другие сами убиты сыновьями, третьи оказались убийцами родных братьев, четвертые погибли от рук своих жен, пятые – от считавшихся наиболее близкими друзей. Следовательно, если известные лица подвергаются такой ненависти от тех, кто по самой природе должен бы любить их, то возможно ли надеяться, чтобы они пользовались любовью кого-либо другого?

Не есть ли также великое лишение – не иметь ни к кому доверия? В самом деле, какое будет удовольствие для общества, если нет взаимного доверия лиц, входящих в него? Возможно ли без доверия удовольствие при обращении мужа с женой? Приятен ли тот слуга, которому не доверяют? А между тем тиран менее всего может доверчиво относиться к другим. Он даже кушаньям и напиткам не доверяет, и прежде чем начатки от них принести богам, приказывает слугам отведать самим, ибо боится, что съест или выпьет чего-то дурного.

Для прочих людей их отчий город в высшей степени дорог. Горожане без всякой платы стерегут друг друга против рабов и против злодеев, чтобы никто из сограждан не погиб насильственной смертью. Эта охрана имеет такое значение, что многие полисы постановили считать оскверняющим само общение с человекоубийцей. Поэтому каждый гражданин безопасно живет в своем городе. Но для тиранов и в этом случае все присходит наоборот: вместо того, чтобы мстить за смерть тирана, граждане высоко награждают убийцу, и вместо отлучения от святыни[41], как бывает с губителями частных граждан, в священных местах ставят статуи тех, кто сделал что-либо подобное.

Если ты, Симонид, думаешь, что тиран, имея больше сокровищ, получает от них и больше радости, то знай, что и это не так. Подобно тому, как атлеты бывают довольны не тогда, когда окажутся выше простых людей, зато мучаются, если оказываются слабее своих соперников; точно так же и тиран не тогда бывает доволен, когда имеет больше простых людей, но для него больно, что он имеет меньше, чем другой тиран. Вот кого он считает соперником в богатстве. Наконец, тиран не может так скоро достигнуть своих желаний, как простой человек. Простой человек желает дома, поля, раба и т. п.; а тиран – городов, большой страны, пристаней, укреплений и так далее, достигнуть чего гораздо труднее, чем желаний частного человека. Даже бедняков ты увидишь гораздо реже между частными людьми, чем между тиранами. Дело в том, что «много» или «достаточно» определяется не числом, но отношением: если превышает достаточное – будет много, если недостает – мало. Но для тирана его много раз большее, чем у частного человека, богатство менее достаточно для его нужд и трат, чем для нужд частного человека. Последний может сократить свои ежедневные расходы как хочет, но тиран не может этого сделать, ибо главная и неизбежная его забота касается сохранения жизни; но сокращение расходов на охрану равняется собственной гибели. Следовательно, можно ли жалеть бедного человека, если тот справедливым путем может иметь сколько нужно? И наоборот, возможно ли не назвать несчастными и истинно бедными тех, кого нужда побуждает на порок и преступление? Между тем именно постоянная нужда в деньгах на неизбежные расходы весьма часто приводит тиранов к тому, что они без всяких прав обирают и богов, и людей. У них как будто продолжается постоянная война, и они должны всегда содержать войско или погибнуть.

Я назову тебе, Симонид, еще другую беду тиранов. Они не хуже частных лиц знают граждан мужественных, умных, справедливых. Но вместо того чтобы ценить, боятся их: мужественных – как бы те не решились на что-либо ради свободы, умных – как бы не измыслили чего-либо, справедливых – как бы народ не захотел управляться ими. Когда же они из-за страха удалят таковых граждан, то перед ними останутся преступные и распутные подданные и презренные рабы, которые и пользуются их доверием: преступные – потому что, как и тираны, боятся, как бы город, став свободным, не взял их в свою власть; распутные – из-за данной им теперь власти, презренные рабы – потому что сами не желают быть свободными. Таким образом им приходится считать добрыми гражданами одних, но общаться с другими.

Конечно, и тиран должен любить свой город, потому что без города он не может ни жить, ни пользоваться благополучием. Но положение заставляет его осуждать свой город. Для тиранов неприятно видеть граждан храбрыми и хорошо вооруженными; они рады, когда их наемное войско сильнее граждан, и отсюда они берут телохранителей. Наконец, тиран не сочувствует гражданам и тогда, когда в хорошее лето бывает обилие всякого добра[42]: он думает, что, когда граждане беднее, тогда и покорнее.

Я желаю указать тебе, Симонид, и на те удовольствия, которыми пользовался, когда был простым человеком, но которых лишился, став тираном. Я с удовольствием бывал в обществе сочувствующих мне сверстников, с удовольствием, когда желал, оставался один, на пирушках часто засиживался до забвения всех неприятностей человеческой жизни, нередко сам себя забывал в песнях, забавах и плясках, порой мы предавались полному наслаждению. Но теперь, имея товарищами вместо друзей рабов, я лишился этого сочувствия, лишился приятного общества, потому что нигде не вижу преданности; а попойки и сна боюсь как засады. Страшиться толпы, страшиться уединения, неосторожности и опасаться самих стерегущих, желать иметь при себе безоружных и без удовольствия глядеть на вооруженных, не есть ли это мучение? Еще: верить более наемникам, чем гражданам, варварам более эллинов, стремиться иметь свободных рабами, а рабов быть вынужденным делать свободными, не кажется ли тебе все это признаком души, растерявшейся от страха? А этот страх не только находится лишь в душе и тяготит только душу, но он сопровождает и отравляет все удовольствия. Если ты, Симонид, бывал на войне и стоял вблизи неприятельских рядов, то припомни, как ты брался тогда за хлеб и каким спал сном. Что тогда было для тебя мучительно, то теперь для тиранов еще мучительнее, потому что тираны видят врагов не только в противной стороне, но повсюду.