Мартин Нексе - В железном веке
И вот здесь бродил Йенс Воруп с Хутора на Ключах, «селитренный проповедник», самый культурный крестьянин в мире, и учился жизни. Он учился у растоптанных войной людей смотреть новыми, радостными глазами на все, что может вобрать в себя только горячая и открытая душа: свет и сознание, что ты живешь. Только на этой основе, такой ничтожной с обывательской точки зрения, можно было заново построить жизнь.
«Ко мне все это пришло слишком поздно», — думал Йенс. В часы серьезных размышлений он чувствовал себя как приговоренный к смерти, казнь которого все откладывается и который понял всю прелесть бытия, только когда ему был вынесен смертный приговор!
И все-таки приходилось возвращаться домой и подставить голову под топор. Но ему становилось все труднее решиться на это и принять наказание от тех, кто был не в меньшей мере виновен, чем он.
Мария и дети... Нужен ли он им? Обходятся же они как-то без него. Так уж повелось, что они жили своей жизнью, а он был в стороне; сам Йенс и принудил их к этому: ведь он был целиком захвачен всяким ненужным вздором. Если бы еще с ним был Арне! Ему нужен был хоть один единственный человек, который бы поверил ему и принял его таким, каков он есть. Жизнь так щедра, так бесконечно расточительна! Хоть частица ее даров могла бы достаться и ему, он так нуждается в них.
Йенс Воруп поселился на несколько дней в маленьком шварцвальдском городке, бродил по улицам, заглядывал сквозь маленькие окна в квартиры трудолюбивых горожан и удивлялся; даже самые обыкновенные вещи казались ему новыми и интересными. Тут все вынуждены были работать с раннего утра до позднего вечера, и дети, и старики. Некогда это ведь было его идеалом. Теперь он поймал себя на том, что находил это безотрадным. Каждый городок здесь, в предгорьях, как будто бы выполнял особую задачу, стар и млад ревностно делали свое дело. В том городке, где остановился Йенс, это было производство часов. В каждом маленьком домике вся семья сидела и собирала часы, везде раздавалось их тиканье; казалось, что само время здесь у себя дома.
И несмотря на эту тяжелую работу, эту борьбу за черствый кусок хлеба — городок готовился к карнавалу.
Не безумие ли? Странно было смотреть, как истощенные, недоедающие люди собирались веселиться, — еще туже затягивали пояс и продавали свое тряпье, чтобы купить маскарадный костюм.
Казалось, люди не могут представить себе ничего более важного и прекрасного, чем вырядиться шутом; пять лет эта своеобразная жажда веселья оставалась неутоленной. Правительство и в этом году запретило карнавал, но город решил во что бы то ни стало отпраздновать масленицу, хоть бы сам чорт был против! В этом было что-то такое, отчего у Йенса буквально захватывало дух, — непонятная, неискоренимая жизнерадостность! Ведь вся страна была сплошной кровоточащей раной!
Когда дерутся собаки и одна из них уползает истерзанная, приходят другие и помогают ей зализать раны. Но вот лежит поверженный, истекающий кровью народ — и ему самому приходится искать спасения от окончательной гибели! И, зализывая свои раны, он вдруг поднимается и начинает наигрывать плясовой мотив! Все вокруг Йенса усердно мастерили себе карнавальные костюмы, сочиняли комедии, репетировали живые картины, вырабатывали маршруты процессий. «Король шутов» и его «совет шутов» в продолжение карнавальной недели действительно всем заправляли в городе. Никто не работал, никто не думал ни о делах, ни о благоразумии, день и ночь люди пировали, плясали, пили! Весь город полон был гула, пения, музыки! Не приходилось и думать о сне.
Йенс Воруп закружился вместе со всеми — и, закружившись, вошел во вкус. Это было у него в характере — взявшись за что-нибудь, довести дело до конца. Его можно было найти повсюду, где кипело веселье; оно напоминало ему нечто знакомое: ажиотаж мировой войны дома, в Дании. Там тоже плясали, так сказать, на вулкане! Но здесь никто не выжидал удобной минуты, чтобы поразбойничать. Здесь сама радость жизни, вспыхнув ярким пламенем, прорывалась сквозь все заграждения. И в этом была своеобразная красота! С юных дней, со времени учения в Высшей народной школе, Йенс знал, что человек способен подняться на большие высоты. Теперь ему стало понятно — что человек уходит корнями глубоко в землю.
Казалось, у трезвого, практического Йенса Ворупа вдруг выросли за плечами крылья мотылька, — и создала их мановением волшебного жезла бедность, самая нагая бедность! В этой жизни, в которой все шлюзы открыты, таилось своеобразное очарование, — люди опьянялись острым ощущением того, что она каждую минуту может принести с собой неожиданные чувства, необычайные приключения!
В те дни ему пришлось однажды ехать в поезде вместе с молодой женщиной. Он не мог определить, к какому общественному слою она принадлежит; в беседу друг с другом они не вступали. Она была бедно одета; но так были одеты почти все, — в военные годы наряды успели износиться. Хуже было то, что голод оставил следы своих когтей на ее лице: у нее были тяжелые темные веки и черные круги под глазами. Когда она вышла на минуту из купе, Йенс опустил в ее ручной саквояж большой пакет с копченым салом и бараниной, еще не тронутый им. Он сам не мог понять, откуда у него взялась эта безрассудная мысль и смелость привести ее в исполнение. Когда дело было уже сделано, он вспомнил, что в пакете была маленькая серебряная солонка с ложечкой и что Мария наверняка заметит исчезновение привычной вещи, которую она к тому же получила из родительского дома.
Это даже немного взволновало его; он все спрашивал себя, что скажет Мария, когда он вернется домой и объяснит ей, как он лишился ее серебряной солонки; к тому же она по природе ревнива; а ведь существовало еще столько других причин для нападок на него. Этот сам по себе незначительный расход тяжело ложился на его теперешний бюджет, но он вскоре забыл о происшествии; время и обстановка не располагали к угрызениям совести. Всюду люди плясали под один и тот же мотив:
Пей-ка, дружок, всю ночь,гони все печали прочь.
Все требовали именно эту песенку; казалось, что кружиться в танце можно только под эти слова и под эту мелодию. И в самом деле, и слова, и мелодия смывали с души все заботы, все огорчения. Йенс Воруп бродил в толпе и почти не вспоминал об Эстер-Вестере, о Марии и обо всем остальном. Его вынесло из илистой заводи в широкую реку и ему было трудно найти дорогу назад.
И вот тут-то пришло «переживание»; в бедной чувствами душе Йенса Ворупа оно распустилось ярким цветком.
Однажды вечером он сидел за стаканом молодого вина в углу большого зала ратуши и смотрел на маскарад, где веселье кипело еще безумнее, еще необузданнее, чем в первые дни. Воздух обжигал, на свету видно было, как вихрятся пылинки, потрескивая, точно электрические искры, танцующие пары проносились мимо него, как двойняшки-планеты, прижатые друг к другу силой, более могучей, чем сила притяжения, чем любая сила на свете. Каждый миг они могли слиться в единое тело — до того была накалена атмосфера.
И вот он сидит и чувствует себя таким одиноким, что прямо озноб берет. Разве он в сравнении с этими людьми не мертворожденный? Почему он не грезит, почему его сердце никогда не поет? Точно он какое-то кооперативное предприятие, всегда действующее коллективно, по законам приличия и обычая! Дома, в деревне, он постоянно мечтал о часах, которые показывали бы верное время, регулировались бы обсерваторией и всегда отбивали бы двенадцать ударов в ту же минуту, что и электрические часы по всей стране. А теперь он сидит здесь и ему хочется выплюнуть свою душу в порыве отвращения — так добродетельно она тикала в такт со всеми другими нормальными душами Эстер-Вестера.
Нет, таким беспечным и безудержно веселым он, наверно, никогда не будет, он к этому не способен, для этого его душевный мир слишком скуп и беден. Вот почему он сидит здесь, среди этого вихря, оторванный от всех, обособленный, зажатый в угол.
В это время в зал вошла веселая компания мужчин и женщин, все в масках. Повидимому, они приехали в автомобиле: шофер отнес в гардероб их верхнюю одежду. Это были, вероятно, жители какого-нибудь большого города, приехавшие повеселиться. Остановившись среди зала, они наблюдали суету маскарада сквозь разрезы в своих масках. Йенсу Ворупу, никогда не надевавшему маску, казалось, что они смотрят в лорнет.
Одна из этой компании, Пьеретта, вглядывалась в танцующих особенно пристально — казалось, она искала какое-то определенное лицо. Отверстия ее маски уставились и на Йенса Ворупа. И вдруг она слегка вскрикнула и побежала к нему через зал. Прямая, как свечка, она подпрыгнула вверх и мягко опустилась к нему на колени, излучая чудесное тепло. Сунув руку за вырез своего платья, она достала серебряную солонку и маленькую ложечку и сделала вид, что хочет его покормить. Сквозь отверстия в маске ее глаза сверкали, глядя в его глаза, и от этого блеска у него закружилась голова. Йенс Воруп и сам не знал, что с ним, он был близок к тому, чтобы заплакать навзрыд. Тихонько высвободившись и не глядя на молодую женщину, он поспешно вышел. Пьеретта стояла пораженная и смотрела ему вслед.
