Мартин Нексе - В железном веке
Но стоило ли так поступать? Стоимость — ведь это слово за последнее время стало крылатым. Стоило ли? Я опрашиваю вас на вашем же языке, ибо на сей раз вы поучаете меня, а не я вас!
Есть на свете люди, полагающие, что жизнь следует проживать в младенческой невинности, на вечнозеленых островах, полагающие, что беззаботность есть признак отличного здоровья, а строгие требования, которые некоторые предъявляют к себе самим, явно свидетельствуют о неспособности переварить земное существование, — иными словами, свидетельствуют о плохом пищеварении. В первую очередь это относится к нам, северянам, не знающим вечнозеленых растений, кроме тех, что растут на могилах наших отцов, и сокращающим себе жизнь неумеренным потреблением мяса. Но ведь за нас принял на себя страдания Иисус Христос, принял раз и навсегда — так что многих из нас это даже подвигло на то, чтобы прийти от каннибализма к тайной вечере. И Грундтвиг тоже принял за нас немало мучений.
И есть ли смысл в том, чтобы, застраховавшись страданиями и смертью Иисуса Христа, пытаться здесь, в наших широтах, воссоздать некие идиллические острова дружбы? Вы, дети мои, не приспособлены разгуливать обнаженными; я пытался пробудить в вас первобытное существо, а пробудил только дикого зверя. Может быть, это-то и напугало и лишило самоуверенности вашего священного быка Аписа! Ведь раньше или позже вы растерзали бы и его.
Я хочу, чтобы и вами овладел страх, овладела неуверенность! Без неуверенности, видно, нельзя по-человечески прожить жизнь. Вы слишком уверены в себе! Спросите управляющего молочной фермой, почему он не платит жалованья своему юному помощнику, и он незамедлительно ответит вам: «Да ведь молодежь только сорит деньгами!» Очень хорошо, когда опытные люди, как старшие братья, опекают молодежь; это я называю подлинным чувством ответственности. Но если в простоте душевной вы спросите управляющего молочной фермой, не откладывает ли он жалованье своих помощников, чтобы вручить им накопленные деньги, когда те станут взрослыми, он без зазрения совести высмеет вас. Дети мои, вам следовало бы хоть раз послушать, как старый Эббе говорит, что слишком легкий успех влечет за собой проклятье, может быть и вы тогда стали бы молить бога ниспослать вам чувство страха. В этом пункте наш великий Грундтвиг ошибался, — не ведающему страха заказан путь в рай. Он отрицал и ад как кару в потустороннем мире; видно, он считал, что теперь вы можете обойтись без этой узды. А вы заторопились создать себе ад на земле и при этом чувствовали себя не менее счастливыми, чем обитатели райских кущ.
Он переоценил в нас человека, наш отец Грундтвиг!
Человека! Мы так просто произносим это слово, точно оно ни о чем не заставляет задуматься. А что собственно такое человек? Кто вы и кто я есмь?
Согласно естественным наукам, мы животные, а некий мыслитель даже назвал человека больным животным, ибо что с нами или для нас ни делай, мы все равно должны выдумать для себя бога и преисподнюю. Повинуясь призыву Грундтвига, я потушил ад в вашем сознании, но он воскрес в ваших деяниях! И что пользы от этого?
Разве можно вылечить больное животное и сделать из него гармонического человека? Никоим образом! Страх перед геенной огненной, в котором жили ваши предки, был, пожалуй, все-таки лучше того звериного равнодушия, которое свойственно вам. Господь же приемлет зверя, а зверю нет нужды в господе! Господь вечно тщится создать себе человека, а человек тщится создать себе бога! Но вы здесь, в Эстер-Вестере, во главе с вашим пастором презрели как бога, так и человека, а на престол возвели зверя!
Да, большинство из вас стыдится своего пастыря, я вижу это по вашим лицам. Ему следовало бы по крайней мере скрыть свой позор, и главное—ваш позор! Ведь за это он получает от вас деньги и живность! Значит, вы все-таки способны стыдиться; вы не хотите видеть себя нагими, так же как не хотите видеть нагим меня. Да к тому же это было бы неприглядное зрелище — мы, жители Эстер-Вестера, не отличаемся красотой. И не пристало нам без одежды являться на глаза людям! Но иногда необходимо обнажаться — чтобы переменить рубашку, приходится снимать платье. Но почему бы ему не сделать этого дома, в укромном уголке, думаете вы. А по-моему, это бы значило оболгать самого себя и ввести в обман ближнего! Я не лицемерил перед вами, даже когда отдавал дань своему чревоугодию; и за это вы любили меня.
Теперь вы меня уже не потерпите, во всяком случае большинство из вас. Но кое-кому я придусь по душе, и это будут те люди, которые раньше расходились со мной во взглядах. И господь бог, несмотря на вое, быть может узнает свое творение, ибо ему угодны нагие и неприкрытые. Угодны ему и те, кто в большой нужде, вот почему я бы теперь не хотел быть на вашем месте.
Да вы и сами ссылаетесь на бога. Когда я однажды спросил здешнюю крестьянку, порядочную женщину, что слышно у нее дома, она отвечала: «Благодарствуйте, мы построили новый овин. И если богу будет угодно и война продлится еще хоть год, то и новый дом выстроим». «Если богу будет угодно» — даже для вашего пастора это было уже слишком!
Так вы обратили меня в свою веру! По известному рецепту: изгоняй зло злом! Печально для рода человеческого, но именно так обстоит дело.
Я был недостоин считаться вашим пастором, однако вы чтили меня. Теперь, когда я хотел бы попытаться стать достойным этого сана, вы вряд ли ко мне примкнете.
Согласно установленному обычаю, друзья провожают меня по торжественным дням и пьют кофе в пасторском доме. Я хотел просить вас и сегодняшний день считать торжественным днем, может быть самым торжественным из всех, которые переживала наша община. Ведь самое торжественное на свете — это когда душа человеческая поднимается над прахом и грязью! Да призовет вас господь к себе, как он призвал меня, и да не оставит камня на камне от всего, что вы считаете своей силой. Иначе вы пропащие люди, а следовательно — пропащее и ваше сословие!
На этом я кончаю. И в нынешний наш торжественный день прошу к себе лишь тех, кто почувствовал, что я теперь более достойный пастырь, чем когда-либо был в жизни. Аминь!
Мертвая тишина царила в церкви, покуда пастор Вро спускался с кафедры. На этот раз за ним последовали немногие; только несколько старых грундтвигианцев да два-три бедняка вместе с ним направились к пасторскому дому.
— Ну, теперь ты окончательно оттолкнул от себя своих прихожан, пастор Вро, — заметил старик Эббе, когда они сидели за кофе. — Я вижу здесь людей, никогда раньше не отваживавшихся сесть за пасторский стол; и думаю, что их правильно будет назвать малыми мира сего. Если они со мной согласятся, то на будущие времена мне уже ничто не страшно!
IX
Йенса Ворупа искренне сокрушала перемена, происшедшая с пастором. Как печально, что теперь, когда все так светло вокруг, его разум внезапно помрачился. Ведь другого объяснения всему, что произошло, не подыщешь. Сам он не был в церкви в то воскресенье, когда пастор Вро свел счеты с самим собой и со своей паствой, но немало слышал об этом и составил себе достаточно ясное представление обо всем происшедшем. Всюду, куда бы он ни заходил, только и разговоров было, что об этой необычайной проповеди. С пастором, видимо, случилось то же, что с тем солдатом в первые дни войны, который мчался по улицам Фьордбю! Пастор Вро тоже не сумел совладать с суровой действительностью и лишился рассудка.
Йенс сожалел, что все так сложилось; но злобы, которую многие теперь питали к пастору, не разделял и не видел причин ополчаться против него. Церковь и пастор — это женское дело, и в этом отношении он предоставлял Марии поступать так, как она сочтет правильным. У него были дела поважнее.
Он держал слово, данное Марии, и больше уже не торговал ее родным хутором. Но она не вполне доверяла ему, и когда он возвращался домой, его встречал ее тревожно-вопросительный взгляд. Йенс обнимал ее и успокоительно говорил: «Можешь не тревожиться, мать!» И тут же добавлял: «Я бы не удивился, если бы на сегодняшний день хутор пошел за двести тысяч, — конечно, если не требовать уплаты наличными!» Но Мария упорно притворялась, что не слышит его слов.
Зато какое однажды он испытал удовлетворение, купив два чужих хутора! Один он тотчас же перепродал с большим барышом. Свой барыш он решил вложить временно в хутор, пока новый владелец не наладит там хозяйство. Полученное Ворупом обязательство было вернее верного.
— Как, четвертая закладная? — удивленно спросила Мария. — Разве дают и четвертую? Мне казалось, что, получив третью, мы уж по самую крышу увязли в долгах. А после новой закладной наши долги совсем задушат нас.
Йенс обстоятельно разъяснил жене, что в такие времена, когда цены на все растут, четвертая закладная под имущество — вполне обычное явление, а также и пятая и шестая. Марию ему было нетрудно успокоить: ведь все это шло на пользу ее хутора.
