Мартин Нексе - В железном веке
Но Нильс и слушать не желал об ее тревогах.
— Знала бы ты, какая это радость, когда от твоих слов в усталых, потухших глазах зажигается свет, — говорил он. — Ведь это единственная радость, которая осталась мне, отставному «фантасту»! А ты слышала, что и с моим преемником там тоже всякие неприятности: он будто бы приставал в школе к девочкам! Но дело замяли; новый учитель, видишь ли, правоверный, — а это главное. Ведь он же не полез ни к кому в карман, — вот это действительно было бы преступлением. А осквернить несколько детских душ — такой поступок можно и простить!..
Нет, Нильса ничем не проймешь. Он всегда бодр и уверен в себе; в этом он похож на своего отца, старого Эббе. Немалая заслуга и Петры была в том, что Нильс не падал духом, но когда он ей об этом говорил, она отрицательно мотала головой. Жизнь научила ее скромности, и Петра не могла поверить, что она так много значит для него. Больше всего ее мучила мысль: а вдруг Нильс не настоящий писатель? Если так, то в этом ее вина! Ведь писатель — властелин в мире любви, и все красивые женщины, само собой разумеется, принадлежат ему! А тут что? Разве она, бедная кривобокая швейка, может вдохновлять Нильса?
— Не волнуйся, Петра, — смеясь успокаивал он ее. — Если я пишу роман, то это еще не значит, что я писатель. Писатель — это существо, плетущееся в хвосте за другими; это эстет, возникающий из небытия лишь после того, как брожение, а с ним, в большинстве случаев, и сама жизнь канули в лету. Писатель — это отстой культуры, часто — осадок на дне ее, последнее, что оставляет после себя процесс становления определенной культурной эпохи, — ее экскремент. А чтобы удержать за собой это высокое назначение, он объявил своим девизом «L’art pour l’art [2]», — осадок ради самого осадка. Ну как ты думаешь, неужели я захочу плестись в этом обозе? Нет, я хочу помогать строить новое общество. Меня не влечет это вываренное искусство, я не люблю этот так называемый «язык богов». Божеское для меня — это безыскусственная речь многомиллионных человеческих масс и то, что она выражает.
Петра, как уже говорилось, поняла лишь часть из всего сказанного Нильсом и в этом увидела лишнее подтверждение того, какой незаурядный у нее муж. Но она сделала вид, что поняла все. И он, гордый своей маленькой умной женой, радовался, что есть на свете человек, с которым можно поделиться мыслями и чувствами, не боясь быть непонятым.
VI
В конце марта исполнялось десять лет со дня свадьбы Йенса и Марии Воруп. Поэтому ежегодный пир на святках отменили, решив зато отпраздновать десятилетие с особой пышностью.
Одному поросенку по этому поводу пришлось распроститься с белым светом, несмотря на протест Ворупа. В поросенке было весу шестьдесят пять килограммов; мясистый, с тонким слоем жира, он предназначался для кооперативной бойни.
На протесты мужа Мария только посмеялась:
— У тебя сейчас так много поросят, да и свинина нынче не в цене.
— Это, конечно, верно, но ты выбрала как раз самого лучшего поросенка из всего поголовья.
— Почему это только англичане должны есть хорошее? Ведь мы тоже люди!
И правда, на хуторе было теперь достаточно свиней: неудавшаяся спекуляция картофелем заставила Ворупа удвоить свиное поголовье. И Йенс Воруп уступил Марии. Он любил свою жену и с удовольствием смотрел на нее в эту минуту: она стояла перед ним энергичная и живая, без следа какой-либо мечтательности в лице и, держа в руке большой нож, алчно оглядывала хлев. В последние дни в ней чувствовался какой-то большой, хороший подъем, так пусть же она разок похозяйничает вволю.
И Мария похозяйничала вволю! Помимо поросенка, отдали богу душу полдюжины уток, перенеслись в иной мир два десятка голубей, пришлось проститься с жизнью и новорожденному теленку, раньше чем он узнал вкус материнского молока. Такой теленок, только что вынырнувший из темного небытия в мир сей, считался в Эстер-Вестере лакомым кусочком, мясо его прямо-таки таяло во рту. Для тех немногих чудаков, кто не разделял этого мнения, найдется что поесть. Четыре-пять кур окончили свое бренное существование во имя крепкого бульона, — это были плохие несушки, всю зиму они пролодырничали, почти не неслись, и все равно им был бы конец. Кроме того, Мария послала на переправу за угрями.
А сколько всего еще надо было закупить в Фьордбю! На Ворупа в таком деле надежда была плоха, поэтому Мария послала за отцом, с просьбой приехать и затем отправиться с ее поручениями в город. Старый Эббе тотчас же примчался: для него не было бо́льшей радости, чем сознание, что дочь нуждается в его помощи, что она зовет его. Мысль, что он нужен на хуторе, давала ему какое-то удовлетворение.
Моментами, в самый разгар деловой суеты, Мария Воруп спрашивала себя: какой смысл во всем этом? Ее вдруг морозом прохватывало при мысли, что она хочет отметить праздником свою совместную жизнь с человеком, который был для нее — во всяком случае часто бывал — чужим. В такие минуты ей хотелось отшвырнуть прочь большой кухонный нож и убежать — недалеко, всего-навсего в спальню, к своему ларцу. Но обстоятельства были все же сильнее и помогали ей овладеть собой. Что сказали бы работницы, если бы она сейчас ни с того ни с сего бросила все и убежала? А то, что наготовили для пира, выбросить, что ли? Жизнь и ее будни побеждали.
И вот наступила торжественная годовщина свадьбы. С утра Йенс и Мария Воруп поехали в церковь и причастились у пастора Вро, священника свободной общины, как его все еще называли. Йенс чуть было не поехал из церкви прямо в Фьордбю, а оттуда поездом в Копенгаген, где созывалось совещание представителей от кооперативных объединений по экспорту картофеля с целью договориться об установлении официальной продажной цены картофеля. Но на выручку пришел телефон, и дело обошлось без поездки, с Йенса лишь взяли слово, что он постарается не отлучаться далеко от аппарата, чтобы в случае надобности его можно было позвать.
— Тебя совсем замучили, — сказала Мария и погладила его по щеке, — нехватало только, чтобы ты и сегодня не был дома — в годовщину нашей свадьбы. — От одной мысли, что это вообще могло случиться, она вдруг помрачнела и замолчала. — Знаешь, — сама же прервала она молчание, — по-моему, все-таки хорошо, что не всем хуторянам приходится столько разъезжать, сколько тебе.
— А по-моему, было бы совсем неплохо, если бы наши хозяева немножко больше пошевеливались, — благодушно сказал Йенс, не отвечая на скрытый намек в словах Марии, а может быть, и не замечая его вовсе. — Для работы на хуторе у нас есть батраки и машины, а наше дело — следить за общей конъюнктурой.
— Я больше всего имела в виду нас, бедных женщин, которые остаются дома, — сказала Мария.
Йенс Воруп удивленно посмотрел на жену: неужели она и впрямь думает, что он разъезжает ради собственного удовольствия? Он сердито натянул вожжи, и сытые кони бодро рванули с места.
Им уже давно пора быть дома, ведь вся работа стояла, а ее еще оставалось порядочно. Марии пришлось надеть передник, чтобы помочь девушкам. Одно завершающее энергичное усилие, и вот уже дело с обедом настолько продвинулось вперед, что закончить его девушки могли уже сами. И Мария принялась накрывать на стол. Это была чистейшая арифметическая задача — так составить столы, чтобы всем было просторно и чтобы белоснежные камчатные скатерти с аккуратно заглаженными складками сияла во всей своей красе. Мария позвала Ворупа, забравшегося в кабинет, и заставила его помогать ей делом и хорошими советами.
— Ты, конечно, не забыла поставить прибор пастору Вро на почетном месте, в верхнем конце стола?
— По-моему, ему будет удобнее на диване.
— Мне думается, он обидится, если не усадить его на почетное место.
— А я думаю, что он обидится, если его не усадить на диван!
Они дружно рассмеялись и решили, что единственный выход из этого затруднения — поставить диван к почетному концу стола. Это было не очень красиво, да и красный плюшевый диван рассчитан был на двоих, но ничего не поделаешь.
— Сегодня вокруг нас не должно быть ни одной недовольной физиономии, — сказал Йенс Воруп.
— Собственно место во главе стола следовало бы занять нам с тобой, — произнесла Мария, — это было бы самое правильное. А пастор премило поместился бы рядышком со своей половиной.
Наконец столы были накрыты и обильно украшены зеленью и цветами из садоводства в Фьордбю. У каждого прибора — белоснежная салфетка, искусно сложенная Карен в форме веера, и по полбутылке леовиля. Йенс и Мария, взявшись за руки, окинули оценивающим взглядом общую картину и отправились переодеваться. В кухне всем заправляла повариха, приглашенная из города, и Мария вполне могла на нее положиться.
Вот к хутору подкатила первая бричка, доставившая директорскую чету из Высшей народной школы в компании с Нильсом и Петрой. Вслед за ними явились, прийдя пешком через поле, учитель Хольст с женой. У Хольстов лошадей не было, в свободную общину они не входили, а принадлежали к официальной церкви. Учитель Хольст был по совместительству еще и причетник, и грундтвигианская община получила его, так сказать, в наследство, когда перешла в государственную церковь.
