Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 3
— Как рождается голос поэта, художника?
Мне думается, — говорит Салахов, — когда они начинают видеть красоту своей земли, ощущать ту непреходящую поэзию простых будней, из которых состоит почти вся наша жизнь, и стремятся рассказать современникам о романтике прозы, о прекрасном, которое всегда с нами.
Баку, Апшерон — это не только гамма земляных, черных, серых и белых тонов, но и вспышки то алой, то багровой краски цветущего граната. Весь город как бы опоясан кружевами вышек и напоен кипением цветущих садов…
Еще мальчишкой я бродил по берегу Каспия. В меня навсегда вошло море с его вечным беспокойством, то грозным и величавым, то ласковым и добрым…
И когда я приехал учиться в Москву в пятьдесят первом году в Институт имени Сурикова, то меня поразили и потрясли величавые древние храмы Кремля, Василия Блаженного, Новодевичьего монастыря.
Я также увидел новь, новое время, и я никогда не забуду в здании Академии художеств на Кропоткинской улице замечательную выставку Дейнеки, которая сыграла огромную роль в формировании моего взгляда на искусство и жизнь…
Небоскребы. Чикаго.
Я не могу не вспомнить Сикстинскую капеллу, — продолжает художник. — и подвиг гениального Микеланджело. Фрески Ренессанса — Джотто. Пьеро делла Франческа. Доменико Венециано. Мантеньи, Гирландайо, Перуджино. Они все, эти столь разные могучие таланты, принадлежали своему времени. И мне хотелось загореться этим же священным чувством.
Быть гражданином своей страны.
Быть участником, строителем этого сложного, взволнованного, порою напряженного, но всегда чудесного и поражающего воображение по масштабам свершений времени — эпохи, которая творит новую красоту и мир на нашей планете.
Его картины — не продукт недоговоренности, недосказанности, а результат строжайшего отбора деталей, помогающего мастеру сделать язык полотен более весомым и четким.
Иногда кажется, что труд Салахова-живописца напоминает работу гранильщика — так его произведения чеканны и остро гранены. В строгости и притязательности этого метода — своеобычность таланта живописца, сегодня достигшего неповторимого почерка и завоевавшего справедливую известность своим глубоко оригинальным, сочным и эмоциональным, сохранившим яркий национальный характер искусством.
Особое место в творчестве Таира Салахова в последние годы занимают натюрморты и пейзажи, писанные им во время коротких летних приездов в Баку.
Что греха таить, его общественная деятельность отнимает немало драгоценного для живописца времени.
Но когда художник дома, на родине, с особой остротой и пронзительной четкостью он ощущает палящий свет солнца, серебристую пыль, жесткую зелень, пленительную прохладу в тенях.
Салахов часто пишет мотивы открытого окна в мастерской, где с удивительной реальностью будто осязаешь сам густой воздух летнего южного дня, ребристость интерьера, скульптурную объемность глиняных простых сосудов, белизну оконных рам, бесцветный зной жаркого неба.
Айдан.
Художник создал немало превосходных пейзажей старого Баку. Любовно, по-сыновьему он как бы ощупывает рельеф древнего лица этого города. Его ландшафты поражают ослепительной простотой и ясностью формы.
Салахов — весь в движении.
Он блестящий мастер, но его слово, весомое, значительное, яркое, — еще впереди.
Ренато Гуттузо, рассказывает Таир Салахов, с поистине итальянским темпераментом поведал мне о встрече с молодыми художниками в Риме:
«Эти славные юноши и девушки были очень восторженны, увлечены своими идеями: «Мы хотим поднять искусство на космическую высоту. А вы, Ренато, как относитесь к этой мысли?»
Я ответил, что давно неравнодушен к звездам. Но писать буду то, что хорошо знаю и люблю. Или ненавижу. На планете еще много нерешенных человеческих проблем. Мы далеко еще не исчерпали земные темы».
Вспоминая этот рассказ Ренато Гуттузо, думаю, как он прав.
Канун нового тысячелетия, до которого рукой подать, крайне сложен. Восьмидесятые годы XX века требуют от художника выбора, ответа на вопросы, которые волнуют род людской… И, по совести, хотя я объездил нашу огромную Родину и повидал немало зарубежных стран, все же больше всего, с охотой и любовью, вот уже тридцать лет пишу мой Азербайджан, своих земляков. Наверное, в этом есть логика. Это зов сердца.
Баку. 1938 год. Библиотека имени Белинского. До сих пор не могу себе простить, что запамятовал имя пожилой русской интеллигентной женщины-библиотекаря. Хотя зримо вижу строгий пробор в седых волосах. Черное скромное платье. Узкий кружевной воротничок. Тонкие руки с голубыми прожилками. Отложные мягкие манжеты. Это от нее я впервые получил потертый, истрепанный томик Пушкина. И потом не счесть сколько книг… И каждый раз, глядя на меня прозрачными серыми глазами, она тихо говорила:
«Таир, пожалуйста, когда прочтете книгу, попытайтесь сделать иллюстрации. Прошу вас».
Новое море.
Мне, десятилетнему мальчишке, в первый раз сказали «Вы». В те нелегкие годы я остро почувствовал внимание. И, самое главное, поверил в достоинство человека.
Началась война. Чтобы помочь маме, я работал художником в Парке культуры имени Сергея Мироновича Кирова. 1943 год. В Баку затемнение. Комендантский час. Рисовал на асфальте масляной краской афиши и плакаты. Обычно ночью. Помню, светит луна, звезды. Мрачные, безглазые дома окружают парк. Только военные патрули проходят, пошутят, угостят хлебом. До сих пор порою чую запах олифы и еще теплого, от дневной жары, пыльного асфальта. Так нестираемо живучи страницы детства.
1951 год. Исполнилась мечта. Я студент Института имени Сурикова в Москве. Позади трудная юность. Вместе с Михаилом Савицким, Павлом Никоновым, братьями Александром и Петром Смолиными, задорными, энергичными, упорно занялись штудией. Натура, эскизы композиций, этюды. Само время заставило нас осознать, искать новые, может быть, более суровые, сдержанные, а иногда романтические решения.
Благодарен судьбе, что она свела меня с Александром Александровичем Дейнекой. Он не был моим профессором. Я работал в мастерской Петра Покаржевского. Но Дейнека на старте моего движения в искусстве сыграл кардинальную роль. Особенно ошеломляющее впечатление произвела на меня его персональная выставка. Мир Октябрьской революции, гражданской войны, строек первых пятилеток с их искрометным пафосом и самоотдачей, страницы Великой Отечественной.
И рядом в экспозиции спортивная юность, свежесть.
В 1959 году произошел случай, который не забуду.
Как-то утром по привычке — а я уже окончил институт- зашел в мастерскую к дипломникам-монументалистам.
Вдруг распахнулась дверь. В темном проеме четко читалась фигура Дейнеки в светлом спортивном костюме. Он стоял и молча наблюдал… Пружинисто подошел к дипломным холстам. Скрестил руки. Брови его поднялись и сдвинулись. На лбу залегла складка. Твердо сжал губы.
Мастер был в хорошем настроении. Вернулся из Ленинграда, где ему удачно выложили мозаику.
Внезапно высоким теноровым шепотком он сказал:
«Ребятки. Пора поднажать. Времени мало».
Подошел к стулу. Сбросил пиджак. Взял чью-то палитру.
Три часа работал Дейнека.
Агава.
Мы глядели, затаив дыхание, как загорались кодеры, как креп рисунок, как осмысленней и динамичней становилась сама композиция.
Это была школа, — восклицает Салахов.
«Новое море». Я написал картину в 1970 году. Мне хотелось показать большое событие как не просто официозный праздник с кумачовыми лозунгами, духовым оркестром и поздравлениями с успехом. Я пытался отразить серьезность, глубинную значительность свершенного.
Пошла первая вода. Хлынула лавина белоснежной влаги. Буйной, хотя покоренной. На бетонных цокольных контрфорсах — строители. Они задумчивы. Почти смущены тем, что создали. Но в них затаена гордость. Ведь даже капля воды в Мингечауре — алмаз.
А тут море…
Мне пришлось побывать и работать на стройках гигантских гидростанций. И много узнать интересного. Поэтому мечталось, чтобы в полотне не было парадности, показной шумихи. За плечами этих людей — бездна труда. Бессонные ночи. Авралы. Тревоги и радости общего большого дела. Они умны и строги к себе.
Хозяева земли.
… Каспий. Ушла пора, когда лишь рыбачьи сейнеры, яхты, торговые корабли бороздили море. В открытой бурной акватории на глубине шло бурение и добыча нефти. Шельфы, острова на плаву. Эти заводы на стальных сваях работают среди непредсказуемо коварной стихии. Шквальные ветри. Штормы.
Рыцари труда: в негнущихся, похожих на латы робах, в массивных тяжелых сапогах. Мастера новой техники. Нефтяники. Колючая оболочка не может скрыть их сути. Простодушия, мужества, доброты.
