Мы даже смерти выше... - Логвинова Людмила
будет нам, значит, … читающих лекции академиков,
профессоров… Первым, кто читал лекцию, был его папа, Отто
Юльевич Шмидт. Организовали….
Это была, конечно, очень интересная, очень ответственная
работа. И уже в это время халтурить, что называется, сдавать
так, как получится, мне, ну… не хотелось. Я всерьез занялась
учебой. Это был, значит, конец третьего курса и четвертый курс
истфака. Мой последний, наш с Николаем, последний
предвоенный курс.
Ну, вот тут произошел у нас некоторый разлад на этой
почве, я вам рассказывала, чувство ревности какое-то. Потом
подходит декабрь сорокового года. Николай (как-то в
общежитии мы с ним встречаемся)говорит… ну, опять,
так сказать, попросил прощенья, «да не обижайся, давай вместе
встретим новый год». Сорок первый. Я согласилась. Это должна
была быть компания его друзей. Вот его соклассник, Николай
Шеберстов, стал известным художником потом. Его соклассник-
ивановец, Константин Титов, учился в Вахтанговском училище.
В последствии стал актером Рижского ТЮЗа, и до сих пор он в
Риге. Вот эти ребята и их подруги собирались на квартире
братьев, тоже
впоследствии художниками они стали. Ройт..., не помню точно
фамилию. Я согласилась.
92
И вот вечер тридцать первого. Вдруг приходят за мной
Костя Титов, Коля как-то виновато говорит: «А ты знаешь, я не
могу пойти – я получил телеграмму о том, что умер отец. В
Иваново. И он в ночь под новый год уезжает в Иваново. Ребята
мне говорят «ну, все-таки пойдем вместе». И я вот эту
новогоднюю ночь сорок первого года провела вместе с ними,
вот, без Николая.
Потом, Николай когда приехал оттуда, и говорит:
«Понимаешь… Подхожу к дому, рань (это ночной поезд был,
Кинешемский, наверное; вот он подходит к дому ранним утром)
…Слышу, говорит, – музыка играет. Что такое? Вхожу – все в
порядке. Отец жив-здоров. Веселятся. Новый год…»
Кто? Я до сих пор не знаю. И так и мне никто толком не
объяснил, кто и каким образом сумели послать телеграмму, что
«приезжай, отец умер». Понимаете? Но у меня и тогда уже
какое-то закралось недоверие. Дело в том, что вот эти товарищи
его, соклассники, Коля Шеберстов и Костя Титов, они были
шутники, они были очень веселые, хорошие ребята. А ко мне
относились очень хорошо. Был классом младше Володя Жуков,
Владимир Семенович Жуков. Учился он где-то на два года
моложе или на полтора. Этот Володя Жуков… Да, соклассница
была у Коли – Женя, очень милая, очень красивая девушка (он
мне показывал ее фотографии). Ну, вот как-то так получилось,
что она не смогла почему-то поехать вместе учиться в Москву.
Кажется, она заболела, что-то было такое. И для Коли это было
на первом курсе очень большим ударом. Вот «вокзальный свет,
ее ―прости‖» — когда она не поехала c ним.
Ну, что потом? Вот мне казалось, что когда он вернулся,
поехал в Иваново, возможно, что он опять встретился с Женей,
опять возникло прежнее чувство. У меня тоже было такое
чувство недоверия. Тем более что мы уже дали слово с ним
пожениться, и фактически мы-то с ним уже были мужем и
женой. Так можно было сказать, да и перед сокурсниками... Это
был четвертый курс, к этому времени… почти все к этому
времени уже нашли свою пару, переженились, замуж
повыходили. В моей комнате мои подруги, с которыми я
поступала, они все уже к этому времени были замужем, уже
93
даже были в положении многие. Ну, у меня вот такая вот,
понимаете ли, получилась… Какой-то разрыв.
И вот идет январь, февраль сорок первого года. Мы то
миримся, то опять ссоримся. Уже какое-то недоверие
проскользнуло. И у меня где-то записи: «Ну, разве можно вот
так? Ну, как же так? Разве так суждено меж людьми? Да что же
вот…». И вот подходит весенняя сессия. Занимаемся мы уже не
в одной читальной. И я занималась в читалке… Вот, если вы
представляете себе, Моховая, здание 9/11. И потом на углу, вот
здание, там, где сейчас памятник Ломоносову, где остался
журфак один, там были наши аудитории. И тут же
фундаментальная библиотека. Крыша у нее куполом, громадные
окна. И я обычно там занималась. Вот воскресенье, двадцать
второе июня сорок первого года. Сижу, готовлюсь к очередному
экзамену. Окна раскрыты настежь, тепло, яркий солнечный
день. Вдруг с угла (на Манежной площади там висел круглый
репродуктор, такой… черный) доносится какой-то голос
официальный, мужской… Это Молотов читал (это было
двенадцать часов дня) о том, что началась война. И я смотрю,
как постепенно подымаются, подымаются из-за столиков, из
тишины этой вот читальни, и все выходят. И мы все ушли из
читалки. Подошли туда, через дорогу перешли, через Герцена,
подошли к этому... И я там увидела Колю. Он из другой
читальни пришел. Мы так только, глянули мельком, кивнули
друг другу. Мне запомнилось лицо пожилой женщины. Вот все
внимательно слушают голос Молотова – он тогда читал, что вот
война началась. И женщина, пожилая очень, сморщенное лицо,
и она так: «Ааа!...» — у нее слезы текут.
Мы всерьез еще это не воспринимали – как может ли это
быть, только что все эти мирные договоры, накануне
Риббентроп приезжал – все, вроде. И как? Не могло этого
произойти! К сожалению, произошло.
В первую же ночь, с двадцать второго на двадцать третье,
ночью была бомбежка. Правда, нам сказали, что это… объявили
тревогу по радио, сказали, что это учебная… потом… тревога.
Но осколки сыпались самые натуральные. В эту ночь впервые
мы почувствовали, что… летали самолеты, прожектора
94
пересекали небо… У нас при центральном студгородке, ЦСГ, на
Стромынке, огромное здание, четырехэтажное. И там ясли
были. И вот мои подружки…к этому времени уже некоторые из
них родили… мы побежали, услышав тревогу, спустились туда,
в ясли, схватили детишек и потащили их в бомбоубежище.
Когда потом сказали, что тревога была учебная, а откуда же эти
осколки сыпались вокруг?
Ровно месяц бомбежек больше не было в Москве. За это
время, буквально через два-три дня, собирают нас всех в
университете. Объявляют, что все ребята, то есть, студенты,
парни, едут на спецзадание. А девушки – в медсестры. Кружок
медсестер – пожалуйста. Или в ополчение.
И вот, значит, собрали наш курс (я помню сотоварищей) на
Красной Пресне, в одной из школ, – перед отправкой на
спецзадание. Мы все пошли, конечно, провожать. И вот тут я
увидела (тут – это в воспоминаниях моих есть)… и я увидела:
Коля, стоящий, закат, солнце такое красное. Как раз лицом на
запад они стояли. Заходящее солнце ярко-красное. Вот он
смотрит широко распахнутыми глазами, вот как на этой
фотографии. И такое что-то сжалось в сердце, что… Ну, вот,
вот, вот оно – конец. Объявили, что «разойдись, попрощайтесь».
Мы бросились друг к другу, обнялись, крепко расцеловались.
Больше мы не виделись.
Ребята уехали на спецзадание, под Смоленск, копать
противотанковые рвы. Я осталась в Москве. Все мои друзья,
подруги – все разъехались, кто куда… В общем, поуезжали. В
Москве я осталась одна, на курсах медсестер. Ну, вы знаете,
месяц это был, ровно двадцать второго июля, как по часам
(немцы очень пунктуальные люди), началась бомбардировка
Москвы. Да так… у меня есть блокнотик с записями, в
котором…
3.
Где-то часов в десять вечера, сперва, без десяти десять,
