Мы даже смерти выше... - Логвинова Людмила
87
Одно стихотворение Колино есть, называется «Одесская
лестница». Почему «Одесская лестница»? Я
десятый класс кончала в Одессе и приехала из Одессы.
А увлеклась я археологией еще. История, как таковая,
интересна, но подумать, что я буду преподавателем истории,
как-то мне было скучновато. Я решила, что археология,
экспедиции (а я ж приехала из Средней Азии, детство мое
прошло в Средней Азии, там же я и верхом впервые начала
ездить, потом пески, Хорезм рядом, там романтика, вот тех лет
революционных). И я моментально записалась на кафедре
археологии (это уже к третьему курсу), специализация – по
археологии.
И вот тут, тут мы уже всерьез с Колей начали подумывать
«а может, нам…» (это на третьем курсе, где-то тридцать
девятый год). И он мне предложил выйти за него замуж. И тут
появилось стихотворение. Его. Стихотворение это... И
озаглавлено оно было так: «Тебе». А стихотворение… Я о нем
узнала позже.
Просто когда он меня пригласил поехать вместе с ним в
Иваново, познакомиться с родителями, «а потом поедем на
Плес…». Это было перед каникулами студенческими. А я уже в
это время начала работать в Хорезмской экспедиции, в
камеральной обработке, и рвалась поехать в пески, в Кызылкум.
Ну, я сказала: «Да нет, я все-таки в экспедицию, археология мне
интереснее».
Ну, сами понимаете, самолюбие. Как бы там… И
появляется стихотворение – «Тебе».
Тебе, конечно, вспомнится несмелый
и мешковатый юноша,
когда
ты надорвешь конверт армейский белый
с "осьмушкой" похоронного листа...
Он был хороший парень и товарищ,
такой наивный, с родинкой у рта.
Но в нем тебе не нравилась
одна лишь
для женщины обидная черта:
88
он был поэт, хотя и малой силы,
но был,
любил
и за строкой спешил.
И как бы ты ни жгла
и ни любила, —
так, как стихи, тебя он не любил.
И в самый крайний миг перед атакой,
самим собою жертвуя, любя,
он за четыре строчки Пастернака
в полубреду, но мог отдать тебя!
Земля не обернется мавзолеем...
Прости ему: бывают чудаки,
которые умрут, не пожалея,
за правоту прихлынувшей строки.
Когда мне, даже не Николай… (Это я уже вернулась из
экспедиции, а экспедиция тридцать девятого года была очень
интересной, масса интересных находок… Я занялась всерьез
научной работой по археологии).
Ну, когда мне ребята, кто-то, не Николай, а ребята: «Как,
мол, ―за четыре строчки Пастернака … мог отдать тебя‖?». Я,
конечно, на это обиделась: «Как так?». Тут, конечно, было
недоразумение. Потому что, когда мы на эту тему с Николаем
стали говорить, он мне что-то попробовал, так сказать,
объяснить, я разобиделась, повернулась и ушла. Но это уже
было… Это уже не тридцать девятый, это был уже сороковой
год. Сороковой год и преддверие сорок первого. Осень
сорокового года.
Ну, я некоторое время, когда услышала такое отношение…
Ну, как же так? Сперва прям…вот как! Ах, любовь! А потом
вдруг… но главнее все-таки что-то другое.
В то время мы были максималистами. Казалось, что главнее
ничего не может быть. И я в этом отношении считаю, в общем,
что это было правильно, да и он так считал. Это была просто
бравада. И с его стороны, конечно, обоснованная, потому что
вот такая лихая явилась из экспедиции.
89
Я продолжала заниматься. Я была инструктором в
кавшколе, была инструктором в пулеметной, потому что там
уже платили. А в это время плату за обучение с нас стали брать.
В это время, с тридцать восьмого по весну сорокового, моего
отца, остававшегося в Ташкенте (он химик, инженер-строитель),
его арестовали.
2.
Мне в комсомоле… ничего, в общем... Попросили написать
заявление на эту тему. Я написала, что, мол, отец находится под
следствием… Ну, я не верю, что он может быть… Но
действительно его в марте сорокового его освободили. Я
получила телеграмму «Свободен. Реабилитирован. Здоров.».
В это время у нас с Николаем такой расцвет. Я отцу
сообщила о том, что я собираюсь вот выходить замуж. И с
Николаем у нас было идеально, прекрасные отношения. Вот к
этому времени относится стихотворение «Что значит любить».
Я вам его потом прочитаю.
Идти сквозь бурю напролом.
Ползти ползком. Бежать вслепую.
Идти и падать. Бить челом.
И все ж любить ее — такую!
Забыть про дом и сон,
Про то, что
Твоим обидам нет числа,
Что мимо утренняя почта
Чужое счастье пронесла.
Забыть последние потери,
Вокзальный свет,
Ее «прости»
И кое-как до старой двери,
Почти не помня, добрести,
Войти, как новых драм зачатье,
Нащупать стены, холод плит…
Швырнуть пальто на выключатель,
Забыв, где вешалка висит.
И свет зажечь. И сдвинуть полог
90
Кромешной тьмы. Потом опять
Достать конверты с дальних полок,
По строчкам письма разбирать.
Искать слова, сверяя числа,
Не помнить снов. Почти крича,
Любой ценой дойти до смысла.
Понять и сызнова начать.
Не спать ночей, гнать тишину из комнат,
Сдвигать столы, последний взять редут,
И женщин тех, которые не помнят,
Обратно звать и знать, что не придут.
Не спать ночей, не досчитаться писем,
Не чтить посулов, доводов, похвал
И видеть те неснившиеся выси,
Которых прежде взор не достигал, —
Узнать вещей извечные основы,
Вдруг вспомнить жизнь.
В лицо узнать ее.
Прийти к тебе и, не сказав ни слова,
Уйти, забыть и возвратиться снова,
Моя любовь — могущество мое.
«Волшебный край песков и солнца». О Хорезмской
экспедиции. И эта статья была опубликована в нашей
многотиражке университетской. И сразу как-то ко мне интерес в
этом плане: «А что же в экспедиции, как и что?» Тут рассказы
всевозможные о находках. Статья появляется в «Московском
комсомольце» — о нашей экспедиции и обо мне. И там, значит,
что называется «любознательность»… что-то такое. Уже
положение обязывало, Уже мне, легкомысленно увлекающейся
то одним, то другим, нельзя было оставаться. И я взялась
всерьез за ученье. То есть, тут организовался… организовала
факультативный курс архитектуры. Пригласили хорошего,
известного профессора Брнова. Он нам читал этот курс
факультативно. Было все интересно. А потом вдруг возникает
такое предложение... по-моему, наверное, в комитете
комсомола, что «а не пора ли нам на факультете, уже не на
91
курсе, организовать научное студенческое общество, НСО». И
меня выбирают председателем оргбюро этого научного
студенческого общества. Ну, вошли туда несколько известных
наших профессоров. Тот же Толстов , который в то время —
руководитель, начальник Хорезмской экспедиции, заведующий
кафедрой этнографии на истфаке, и в то же время директор
института материальной культуры Московского филиала. Ну, и
еще, значит, профессор, ведущий, Бахрушин туда же вошел.
Вот Толстов, Лебедев … В общем, четыре известных
профессора, а дальше – студенты шли. Студенты не только…
Вот я была председателем этого общества, а потом были
студенты и с истфака… Вот сын академика Шмидта (сейчас
часто он выступает)… Сигурд его звали, Шмидт. Он был на два
курса младше. Мы привлекли его в это общество, потому что он
