Екатерина Останина - Фонтенбло

Собралась огромная толпа, на все лады проклинавшая мадам де Помпадур, стала преследовать ее ставленника Беррье. Он едва успел укрыться от разъяренных людей в своем доме. Желая защититься, полицейский комиссар вытолкнул из дома одного из своих подчиненных, который немедленно был разорван толпой на куски. Что же касается самого Беррье, он после этого решил подчиниться судьбе, приказав открыть в доме все окна и двери. Почему-то этот жест отчаяния оказал неотразимое воздействие на восставших. Они вдруг заподозрили, что это может быть ловушка, и сочли за благо вовремя отступить.

Беррье, конечно, ни в чем не был виноват, как и его подчиненные, которые не шли против закона, но эти события окончательно укрепили желание Людовика не покидать Фонтенбло, где он чувствовал себя защищенным. В Париж он предпочитал вовсе не ездить, говоря: «К чему мне ехать в Париж? Чтобы услышать, как меня на все лады называют Иродом?». Король безумно страдал от того, что народ ведет себя настолько безобразно. Как и его предки, он привык считать, что связан с народом религиозными узами, и, что бы о нем ни говорили, он относился к своим подданным как отец, а потому и огорчался от скверного поведения детей, как и все обычные отцы в этом случае. К тому же он совершенно не понимал, почему ситуация складывается таким образом, и не видел возможности переломить ход событий. Людовик жил с мыслью, что Франция является его домом, как и его любимая резиденция Фонтенбло. Если бы короля вдруг включили, как и всех простых смертных, в цивильный лист, он бы не на шутку обиделся, как обижаются современные миллионеры, когда государство забирает у них огромный подоходный налог. Конечно, на содержание королевской семьи расходовались огромные средства, однако подданные воспринимали это как должное до поры до времени, пока налоги были невысокими. Однако после долгих семи лет непрерывных войн королю пришлось постоянно увеличивать размеры налогов. Тот, кто был вынужден платить, считал поборы несправедливыми. Недовольство росло, а Людовик, ко всему прочем у, как и его предки, не смыслил ничего (да и не желал понимать) в денежной системе. Как-то раз в молодости Людовику довелось увидеть нищету и голод в Париже. Приехав в Фонтенбло и чувствуя постоянные угрызения совести, он не придумал ничего лучшего, как уволить 80 своих садовников, ухаживавших за партерами замка. Ему немедленно сказали, что он поступил в корне неправильно, поскольку теперь и садовники, и их семьи были обречены на голодную смерть. Пристыженный, король сразу же вернул садовников обратно, но с той поры его не оставляла мысль, что, как бы он ни пытался поступить наилучшим образом, какое бы решение он ни принял, оно при любом раскладе останется неправильным.

Мадам де Помпадур тоже пришлось отказаться от посещений своего любимого Парижа, приняв защиту Фонтенбло. Она боялась попасть в неловкое положение. Всякий раз, стоило ей прийти в «Опера», как она слышала дружный хор иронических приветствий дворян. Эти приветствия были настолько подчеркнуты и так продолжительны, что в их неискренности сомневаться не приходилось. То же самое происходило, когда мадам де Помпадур навещала дочку в монастыре. Когда она возвращалась обратно в резиденцию, ее карета была до самой крыши заляпана грязью, а как-то раз, когда ей вздумалось навестить одного из своих друзей, она столкнулась в дверях дома с толпой, намерения которой были очень прозрачны, и маркиза была вынуждена немедленно покинуть дом через черный ход.

И все же отношение к ней Людовика оставалось неизменным, а потому придворным приходилось смиряться с тем, что их возвышение может состояться только в случае благожелательного отношения к ним королевской фаворитки. Они постепенно привыкли толпиться на Королевской лестнице в Фонтенбло. А мадам де Помпадур не хотела помнить зла, встречала посетителей неизменно ласково, с участием выслушивала их, а потом помогала им в силу своих возможностей.

В покоях мадам де Помпадур никогда не было стула для посетителей, а потому им, будь они хоть принцами крови, приходилось стоять, и подобная дерзость позволялась только ей. При этом никому и в голову не приходило возмущаться, если не считать двух случаев. Как-то принц де Конти намеренно упал на кровать маркизы, после чего сказал с очаровательной улыбкой:

– Неплохой у вас матрас.

В другой раз маркиз де Сувре во время разговора с мадам де Помпадур вдруг присел на подлокотник ее кресла со словами: «Я не вижу другого места, где можно было бы пристроиться». Но никто из остальных придворных так и не осмеливался подражать шуткам принцев крови, и мадам де Помпадур продолжала принимать гостей таким же образом, как и раньше, потому что ни при каких обстоятельствах не желала изменять самой себе.

Мармонтель в своих мемуарах вспоминает об одном из таких типичных приемов в Фонтенбло у фаворитки Людовика X V. Как-то сам автор воспоминаний вместе с аббатом Берни навестил маркизу во время ее утреннего туалета.

Аббата мадам де Помпадур приняла особенно ласково, в качестве приветствия нежно потрепав его по щеке.

«Bonjour, аббат, – улыбнулась она, а потом более серьезно обратилась к Мармонтелю: – Bonjour, Мармонтель».

Тогда Мармонтель был никому не известным, непризнанным писателем, и пришел он, чтобы показать маркизе одну из своих рукописей. Маркиза благосклонно приняла его сочинение, пообещав прочитать его в ближайшее время. Когда же Мармонтель снова пришел к ней за рукописью, маркиза, едва увидав его, оставила толпу придворных, которая окружала ее, подошла к писателю и, взяв его за руку, вышла вместе с ним в другую комнату. Они поговорили несколько минут, после чего мадам де Помпадур отдала рукопись, испещренную карандашными пометками. Когда Мармонтель вернулся к придворным, его поразили резкие перемены в их поведении, произошедшие в течение этих нескольких минут. Каждый стремился завладеть его вниманием, пожать ему руку, а один старый вельможа неожиданно сказал:

– Господин Мармонтель, мне хочется надеяться, что своих друзей вы не забудете, когда возвыситесь.

Об особом отношении мадам де Помпадур к писателям красноречиво свидетельствует и тот факт, что Вольтер имел собственные комнаты в Фонтенбло. Обладая таким прекрасным другом, как маркиза, он рассчитывал провести в королевской резиденции остаток жизни в мире и покое. Такое было вполне возможно, поскольку она освободила от материальных забот и Мармонтеля, предоставив ему небольшое жилье, о котором писатель говорил: «Там прошли самые счастливые и плодотворные годы моей жизни».

Что же касается Фонтенбло, то там можно было прекрасно работать представителю творческой профессии уже хотя бы потому, что в замке имелась замечательная библиотека, которая, к счастью, уцелела во время революции 1789–1894 годов и дошла до настоящего времени в нетронутом виде. К тому же двор в Фонтенбло, всегда такой оживленный, давал возможность затеряться в толпе, таким образом на некоторое время исчезнуть совершенно и заниматься исключительно литературным трудом.

И все же Вольтер оказался настолько опрометчивым и недальновидным, что сам подпилил сук, на котором сидел, хотя это свойство характера мешало ему всю жизнь (как принято говорить, «ради красного словца»…). Вольтер, не удержавшись, написал стихотворение достаточно бестактное, почти неприличное. Оно появилось после победы Людовика XV при Берг-оп-Зооме (1747) и посвящалось отношениям монарха и его фаворитки:

И Вы, и Берг-оп-Зоом – непобедимы,И уступить готовы только королю.Победой окрыленный, в объятья Ваши он спешит.За ратные труды его награда в Вашем сердце ждет.Триумф его ничто уж не затмит.И счастье Ваше день ото дня растет.

Едва королевская семья прочитала эти строчки, стало ясно, что мирному проживанию Вольтера в Фонтенбло настал конец окончательно и бесповоротно. Ярость королевы, принцессы и дофина были просто неописуемы, а король чувствовал себя поставленным в крайне неловкую ситуацию.

Мадам де Помпадур, конечно, вряд ли могла разделить чувства королевской семьи; думается, в глубине души она готова была целиком и полностью согласиться с Вольтером, но ей пришлось принять вид раздосадованной особы. А что еще ей оставалось делать, когда атмосфера в Фонтенбло накалилась до крайней точки кипения? В результате Вольтеру пришлось срочно паковать свои вещи и уносить ноги, пока не поздно. Он уехал к гостеприимному королю Станиславу в Люневилль, а мадам де Помпадур вздохнула с облегчением, поскольку ей наконец-то представилась возможность хотя бы немного отдохнуть от взбалмошного философа. Тем временем какая-то добрая душа сообщила маркизе, что ее учитель и старый приятель Кребийон находится в большой нужде и вынужден влачить нищенское и жалкое существование. Говорят, что он жил в своем крохотном поместье всеми покинутый, в компании собак, которых очень любил.