Екатерина Останина - Фонтенбло

– Господа, – учтиво ответил шеф полиции. – В Париже я прекрасно всех знаю и свои обязанности исполняю очень хорошо. Но, находясь в Фонтенбло, я теряю эту уверенность. – Он бросил быстрый взгляд на придворных и укоризненно покачал головой.

А стихи распространялись в Париже с невероятной скоростью. Часто, наряду с королевской фавориткой, героем этих опусов становился сам король. В глазах народа оба этих имени были связаны неразрывно, им приписывали самые немыслимые прегрешения. Если они устраивали представления или праздники, или выезжали на охоту, значит, бесконтрольно тратили деньги из казны; если чем-нибудь занимались, то все, по мнению памфлетистов, делалось не так. Если же двор в Фонтенбло забывал о развлечениях, говорили, будто мадам де Помпадур ревнует короля к другим женщинам, не хочет, чтобы он видел прекрасные молодые лица. Стоило маркизе предпринять ремонт в Фонтенбло или затеять переделку, то и вслед за этим следовал памфлет о том, что ее строительство выглядит так жалко, что не может быть достойным даже откупщика.

Если маркиза приобретала для Фонтенбло коллекции книг и картин, изумительные произведения искусства, каждый налогоплательщик в стране был уверен: все эти расходы оплачиваются из его кармана. Но самое страшное, что маркиза и на самом деле питала страсть ко всему изящному. Она заводила редких птиц, по ее просьбе в лесу Фонтенбло строились романтичные, увитые цветочными гирляндами павильоны, которые существовали всего одно лето, а потом сносились. Король обожал гулять по павильонам мадам де Помпадур. Благодаря ей он также полюбил все изящное, а главное, как говорили современники, она «привила ему вкус к дорогим предметам временного пользования». И если таково было мнение и принца де Крои, то что говорить об огромной массе простых людей? То, что маркиза не знала себе равных на сцене и вообще в искусстве, являлось дурным тоном, поскольку подобное увлечение имело характер преходящий, да и вложения делать в эту сферу было крайне невыгодно. Одним словом, маркиза прославилась как женщина, умеющая красиво жить, но не более.

Придворные ненавидели фаворитку короля. Например, маркиз д’Аржансон скрупулезно вел дневник, и его единственной целью было как можно сильнее опорочить маркизу. Его ненависть буквально хлещет через край, когда читаешь заметки господина д’Аржансона о том, как в будущем (он позволял себе только сладкие грезы) мадам де Помпадур непременно надоест королю (ведь должно же это когда-нибудь кончиться!), как она состарится, ее шелковая кожа увянет и покроется морщинами, шея начнет шелушиться, бывшая прелестница станет харкать кровью и вызывать у своего любовника только отвращение. В своей безудержной злости д’Аржансон пишет, что любая вещь, к которой бы ни прикасалась маркиза, в тот же момент превращается в прах. Но другие, менее тенденциозные авторы, которые имели возможность каждый день встречаться с маркизой в Фонтенбло, все как один пишут: с каждым днем она выглядела все веселее и прелестнее, и король, как и прежде, считает ее красивейшей дамой Франции. Но если д’Аржансон практически все время проживал в деревне и особой опасности для королевской фаворитки не представлял, то в самом Фонтенбло жили люди более опасные, политики, пользующиеся при дворе огромным влиянием, – Ришелье и Морепа, делавшие все возможное, чтобы осложнить жизнь маркизы. Особенное влияние на короля имел Морепа. Друг детства Людовика, он прекрасно знал его слабости, да к тому же был веселым остроумным собеседником. О мадам де Помпадур Морепа говорил: «Она в высшей степени вульгарна, буржуа, забывшая о своем настоящем месте, она сместит всех и каждого, если в скором времени не сместят ее саму». Он мечтал, чтобы ее сместили как можно скорее, а она, к его удивлению, только приобретала больший вес при дворе. Когда бы Морепа ни появился у короля, он непременно встречал в его кабинете и мадам Помпадур.

Она, не считаясь с правилами, могла ворваться в зал, когда маршал и король были заняты работой. Она могла потребовать от Людовика, чтобы он на ее глазах отменил указ, утверждения которого Морепа только что добился. И как бы маршал ни старался доказать свою правоту, король мягко улыбался маркизе и говорил:

– Господин Морепа, сделайте так, как об этом вас просит мадам. Конечно, многие королевские фаворитки возражали Морепа, но такой дерзости ни одна из них не позволяла себе. Если ей и приходилось общаться с маршалом, то ее реплики были язвительны. Однажды она в присутствии Людовика с презрением заявила:

– Господин Морепа, каждый раз после беседы с вами у короля происходит приступ желчи. Так что всего вам хорошего, господин Морепа.

Король ничего не ответил и ни одним словом не поддержал Морепа, а потому тот быстро собрал все свои бумаги и удалился, дрожа от гнева.

С того дня между ним и маркизой разгорелась настоящая война. В кругу придворных он высмеивал манеры мадам де Помпадур, а поскольку вдобавок ко всему был еще и неплохим рифмоплетом, то из-под его пера вышли десятки «пуассонад». Все самое жесткое и оскорбительное, что только можно было придумать, сочинил его злобный ум. Гнева короля он не боялся, чувствуя себя незаменимым (кстати, подобной самоуверенностью грешили практически все министры Франции), да и Людовик не любил скандалов, старался по возможности избежать неловких ситуаций, не мог даже намекнуть человеку, что он недоволен, и только когда его терпение окончательно истощалось, ограничивался тем, что посылал письменное извещение об увольнении.

А мерзкие стишки появлялись буквально каждый день. Как-то, сев ужинать, мадам де Помпадур развернула салфетку, в которой обнаружила очередной листок бумаги с похабными словами:

Ирис, Вы благородны и чисты,И Ваша красота пленяетИ равнодушным никого не оставляет,Но вы роняете лишь белые цветы.

Этот прозрачный намек был понятен всем придворным (ни для кого из обитателей королевской резиденции не являлось секретом, что маркиза страдает молочницей). И если до этого вечера маркиза старалась не обращать внимания на подобные опусы, этот до крайности расстроил ее. Сразу после ужина у нее случился приступ лихорадки, а вслед за ним выкидыш. Маркиза расплакалась и сказала королю, что этот Морепа когда-нибудь убьет ее, и все же король не смог удалить от себя пасквилянта, поскольку он давно знал его, находился с ним в дружеских отношениях. С Морепа было приятно работать, и он на самом деле являлся неплохим министром. Оставалось последнее – объединиться с другим своим врагом – Ришелье, что маркиза и сделала, поскольку Ришелье ненавидел Морепа еще больше, чем королевскую фаворитку.

Вместе с Ришелье мадам де Помпадур сочинила целый меморандум, в котором Морепа обвинялся в растрате и ослаблении французского флота. Доказательства были буквально высосаны из пальца, и Морепа с легкостью удалось доказать собственную невиновность. Мало того, он снова не удержался, чтобы не лягнуть мадам де Помпадур: «Я думаю, те деньги, что предназначались для строительства кораблей, давно уже разошлись, но по другим каналам», – и он весьма выразительно посмотрел на маркизу.

Тогда маркиза решила выступить с открытым забралом и сама отправилась к своему врагу. Между ними состоялся короткий диалог.

– Я прошу вас пояснить, кому принадлежат все эти отвратительные стишки, – сразу же объявила маркиза.

– Как только мне станет это известно, я сразу же сообщу королю, – насмешливо глядя на нее, сказал маршал.

– Не слишком-то вы любезны с дамами, к которым благоволит его величество, – сдержанно откликнулась маркиза.

– О, что вы, мадам, как раз наоборот. Я всегда уважал королевских фавориток независимо от того, кем они являются.

Через полчаса после этого незапланированного визита о содержании разговора знали все обитатели Фонтенбло. Вечером на балу Морепа доложили, что, мол, прошли слухи, будто утром у него побывал весьма интересный посетитель.

– Да, – громко сказал Морепа, рассчитывая, что его услышат все присутствующие. – Только пусть не надеется: ничем хорошим для нее это не закончится. Как известно, любовницам я всегда приносил одни неудачи. Если припомните, однажды ко мне заглянула мадам де Мальи; так и двух дней не прошло, как на ее месте объявилась ее сестра. К тому же обо мне принято думать, будто именно я отравил мадам де Шатору. Как видите, дамам подобного сорта я не могу принести ничего, кроме несчастья.

На этот раз он зашел чересчур далеко, и кажется, всем, кроме него, это было совершенно ясно. Как и следовало ожидать, эти слова не миновали апартаментов короля. Однако беспечный Морепа на следующее утро проснулся в лучезарном настроении: ему предстояло отправиться из Фонтенбло в Париж на свадьбу. Перед отъездом он повстречался с королем, и Людовик XV вел себя как обычно. Морепа старался развеселить его и, будучи в ударе, заставил его величество хохотать чуть ли не до слез. Когда же министр перешел к основной части разговора, сказав, что уезжает на свадьбу, Людовик слегка улыбнулся и сказал: «Ну что ж, желаю вам хорошенько отдохнуть и повеселиться» и вместе с мадам Помпадур и друзьями отправился провести время за чаепитием в павильоне пруда Карпов. Он очень любил этот уединенный уголок Фонтенбло, с южной стороны примыкавший ко двору Источника. Его Величеству очень нравилось бывать здесь, любуясь на огромных рыб со сверкающей чешуей, величественных и красивых по-королевски, переливающихся самыми невероятными красками. Каждый из этих карпов, ручных и принимавших корм прямо из рук, имел собственное имя: Аврора, Авантюрин, Золотое Солнце, Радужное Зеркальце…