Шри Ауробиндо - Шри Ауробиндо. О себе
Позволю себе привести те уничижительные характеристики, которые Х. дает моим эпитетам. Единственным их достоинством он считает, что они были бы хороши для прозы – надуманные, но точные, стоящие точно на своем месте, описательные в полной мере, но лишь описательные, без поэтической красоты или волшебства. Разве есть эпитеты прозаические и эпитеты поэтические и разве поэту воспрещено создавать точные описания, расставляя по точным местам точные слова, mot juste[149] ? У меня впечатление такое, что все поэты, даже великие, используют весь набор эпитетов, какой есть в их распоряжении, а отличие от прозы состоит лишь в определенной последовательности их употребления, поддержанной силой ритма, которая и возносит их до уровня поэзии. Возьмем хотя бы один отрывок из Мильтона:
Спускался я в провалы темноты…Нередко вспоминая двух мужейСлепых: Тамириса и Меонида…И думаю о древних двух волхвах,Финее и Тересии…[150]
Здесь эпитеты те же, что были бы в прозе – точное слово точно на своем месте, но расставленные в той последовательности, какая заставляет их нести сильные трогательные чувства, и в ритме, который придает им возвышенную страстность и проникновенность. В менее сложных местах в «Потерянном рае», таких, как начало, эпитеты стоят того же ряда – «запретное древо», «смертный вкус» – но можем ли мы сказать, что это всего лишь хорошие прозаические эпитеты, всего лишь точные описания и не более того? Если вернуться к отрывку с молитвой Природы в «Савитри», то я не понимаю, как об этих эпитетах можно сказать, что они прозаические; по крайней мере, мне и в голову бы не пришло употреблять их в прозе, если бы только я не решил писать поэтической прозой, где были бы уместны такие словосочетания, как «окрыленное широкими крыльями торжественное пение» и «великий священнический ветер», «алтарные горы» и «открывающиеся небеса»; сама природа этих оборотов, какими бы ни были их достоинства и недостатки, такова, что они принадлежат исключительно поэзии. Критик же говорит, что они передают лишь нечто само собой разумеющееся, то, что любой читатель, обладающий воображением, мог бы додумать сам; пусть так, но читатель, замечательный, обладающий богатым воображением, на которого постоянно ссылается Х., мог бы также с безошибочной поэтической яркостью додумать и Мильтона. Раскрывают ли мои эпитеты или некоторые из них скрытую красоту картины, это пусть почувствует и решит сам читатель; возможно, он и обращает внимание на такие вещи, как «волшебные створки», «пена опасных морей» и «покинутые чудесные земли», но я думаю, что даже у Китса все эпитеты необыкновенные.
Я уже сказал, что его доводы не всегда здесь приемлемы. Я имел под этим в виду, что они могли бы иметь силу применительно к иного рода поэзии, но не к «Савитри». Начнем с того, что он говорит, что, если бы у меня было больше фантазии, то я написал бы поэму другую и намного короче. Это само собой очевидно, как всякий трюизм; будь у меня другой тип воображения, я написал бы другую поэму, которая, возможно, была бы более в его вкусе, однако это была бы не «Савитри». Она не соответствовала бы замыслу, не носила бы того характера, не имела бы смысла, мировосприятия, описания и выражения тех духовных переживаний, которыми я руководствовался, её сочиняя. Её длина есть необходимое условие осуществления замысла, и о любой длине критики могут сказать, что она «чрезмерна» – я цитирую статью рецензента в «Таймс»[151] о «Жизни Божественной», который, впрочем, во всем остальном ее хвалил – любая часть, любой отрывок, почти любая строфа или часть строфы «Савитри» замышлялась не по образцу «Лисидаса» или «Комуса»[152] , не как короткое повествовательное сочинение, а как эпическая поэма, примерно как малая, хотя и очень малая «Рамаяна»; она ориентирована не на минимум средств, а на исчерпывающее отображение видения мира и толкования мира. Один художественный метод состоит в том, чтобы выбрать ограниченный материал и на его примере показать только самое необходимое, что поддерживает основную мысль, а всё остальное оставить на волю фантазии или глубину понимания читателей. Другой метод, которого придерживаюсь я, заключается в том, что поэт является в равной мере художником или, если хотите, архитектором творения, создавая масштабную, даже пространную, законченную в своей полноте, без опущенных важных деталей, основательную копию: именно этот метод я выбрал для «Савитри». Но Х. совершенно не понял ни значения, ни идеи тех отрывков, которые он критикует, и тем более вложенного в них внутреннего смысла, в чем не его вина – отчасти дело в отсутствия контекста, отчасти в отсутствии инструментария, и вы тут с ним не на равных, поскольку у вас есть преимущество, дающее вам возможность видеть и понимать замысел. Х. видит только внешние словесные конструкции и в какой-то степени поверхностный смысл, который для него пуст и носит чисто декоративный характер, риторичен, претенциозен, без малейших признаков истинности; поэтому неудивительно, что сочинение в целом он находит пустым, фальшивым, неоправданно амбициозным, напыщенным, лишенным глубинного смысла, так что, говоря его словами, всё это «ложь и фальшь». Его претензии к longueur[153] были бы абсолютно справедливы, если бы картины ночи и рассвета были бы просто описанием физической ночи и физического рассвета; но здесь физическая ночь и физический рассвет являются, как о том явственно свидетельствует название канцоны, символом, пусть даже, если можно так выразиться, символом внутренней реальности, выраженным через внешнюю реальность, и моя главная задача здесь с его помощью описать символизируемый предмет; здесь это погружение в Бессознательное, а потом медленное и трудное возвращение к сознательному, за которым следует краткая, но прекрасная вспышка духовного света, подобная пророческому обещанию, за которой стоит «день» обыденного человеческого сознания, где обещанию суждено свершиться. В целом «Савитри», как и следует из ее названия, является легендой, то есть символом, а начальная канцона является, так сказать, ключом к ее пониманию. При таком прочтении в ней нет ничего надуманного или ненужного; всё здесь нужно, чтобы выявить определенный аспект того, что выражает символ, и адекватно отразить его в содержании. Разумеется, читателю, который не понимает, о чем речь, или же понимает, но не чувствует интереса к предмету, она покажется затянутой; но тут ничего не поделаешь.
Чтобы проиллюстрировать неприемлемость некоторых его рассуждений, достаточно взять то, как он протестует против использования родственных слов: «мрачный Простор», «неведомая Бездна», «непроницаемая Пустыня», «безжизненные Просторы» – и безоговорочно не приемлет повторения их в конце строки на одних и тех же местах, считая этот прием нехудожественным и неэлегантным. Я позволю себе усомниться в том его утверждении, что его любимый читатель с богатым воображением, а тем более другой читатель, таким воображением не обладающий, способен всё это домыслить каждый раз по контексту без моих описаний и эпитетов, но оставим это. Мне нужно было постоянно держать перед взглядом читателя, у кого если и нет воображения, но зато есть внимание и он способен охватить всю картину образа во всей ее полноте, ощутить вечное присутствие здесь Бессознательного, в котором свершается все. Это рамка, она же и фон, без которых всё или развалится на отдельные детали, или же они будут стоять лишь как случайные эпизоды. Это условие сохраняется до момента, когда наступает рассвет, и тогда оно пропадает; каждая такая фраза передает отдельное свойство Бессознательного, нужна и по месту и по контексту. Когда «далекая красота» приходит в совершенно другой, бессознательный, сопротивляющийся и невосприимчивый мир, то его здесь нужно показать, что невозможно сделать без образа «непроницаемой Пустыни» Бессознательного, которое есть одновременно и причина, и место сопротивления. Не менее необходимо было также напомнить читателю, что «появление» Божественной Матери было вторжением в пустыню Бессознательного и обещанием избавления от нее. Точно так же можно разобрать другие отрывки. Что же касается повторения схожих фраз в конце строки на одних и тех же местах, то это ритмический прием, можно сказать, необходимый для того, чтобы выразить идею и чтобы через эмфазу сделать ее не просто понятной, но ощутимой. Повторения возникли не в результате небрежности или неумелости, нелепой и нехудожественной, а были использованы сознательно и являются частью техники. Структура пятистопного белого стиха в «Савитри» выстроена по-своему и по построению отличается от белого стиха, принятого в английской поэзии. В ней нет просодии, а если и есть, то очень немного и только там, где требуется особый эффект; каждая строка здесь достаточно сильна сама по себе, но в то же время она является гармоничной частью предложения или всего отрывка, точно так же, как камень, который стоит в ряд с другими; предложение охватывает, как правило, одну, две, три или четыре строки, реже пять, шесть или семь: сильная концовка строки и сильная концовка стиха почти всегда совпадают, за исключением случаев, где нужна открытая каденция; в ритме здесь недопустимы размытость и вялость метрического течения – течение должно быть, но энергичное. Энергичный ритм усиливает важность концовки в строке, а само такое расположение ключевых фраз очень часто придает им дополнительную выразительность и значимость, особенно тех фраз, которые нужно часто повторять в поэме, в рассуждениях и образах, с тем чтобы привлечь внимание к вещам универсальным или фундаментальным или, по крайней мере, первостепенной значимости – неважно, рассматриваются ли они в непосредственном изложении или же в общем плане. Вот для этих целей здесь использованы повторы в концовках строк.
