Андрей Сидерский - Третье открытие силы
- Вот это да!.. Как же он теперь домой-то заявится с этаким фингалом?
- Фингал - ерунда... - проговорил голос Альберта Филимоновича. - Вот печень он крепко подставил. Ну, ничего, сейчас залатаем... А ну-ка, Вась, подвинься... Вставай!
С трудом я поднялся на ноги. Ужасно болело под ребрами, дышать я почти совсем не мог, дрожали колени, и голова была до отказа забита кофейной ватой. Я не мог понять, почему вата - кофейная, но никакое другое определение с ее качеством не ассоциировалось.
Альберт Филимонович встал рядом, держа правую руку ладонью напротив моей печени, а левую - позади меня, там, где сквозной поток электрического ветра вырывался из тела. Через пару минут ветер стих, боль куда-то улетучилась, и я смог глубоко вдохнуть. В голове прояснилось, стены зала из серых снова сделались пролетарско-голубыми. Ужасающей дыры в моем теле больше не было...
Альберт Филимонович взял меня за подбородок и принялся изучать нечто, бывшее на моем лице и ощущавшееся мною как тупая давящая боль.
- Н-да, - сказал он. - Ну что ж, хорошо...
- Чего хорошего? - спросил откуда-то из-за моей спины Васькин голос. - Мать в обморок упадет, если его такого увидит...
- Еще не привыкла? - поинтересовался Альберт Филимонович.
- Так ведь разве привыкнешь?.. Мать все-таки... И потом, таких крутых бланжей у нас еще не было... Чтобы за один раз – и на пол-фэйса... Ну, вы даете!..
Альберт Филимонович ничего не сказал. Пальцами правой руки он пошевелил перед моим лицом - так, словно стягивал что-то в точку. Это движение отозвалось во мне дикой подкожной болью, от которой я едва не взвыл. Нестерпимое жжение собралось в крохотной области на самом выступающем месте скулы. Альберт Филимонович коснулся ее кончиком указательного пальца и боль выплеснулась наружу, оторвалась от моего тела и растаяла, забрызгав его руку и кимоно темной кровью.
- Ну вот, - произнес он. - И никаких бланжей! Маленькая царапинка, через три дня заживет...
Он внимательно осмотрел меня с ног до головы.
Так, печень в порядке, синяк убрали... Пожалуй, все...
Он повернулся и, заставив вздрогнуть ребят, остолбенело наблюдавших за происходящим, громко сообщил:
- Конец тренировки. Можно идти в душ, а завтра и...
И тут он вдруг замолчал, глядя внутрь меня долгим изучающим взглядом. Мы все знали этот взгляд - так смотреть умел только наш учитель. Он, казалось, рассматривал сквозь меня, как сквозь лупу, что-то бесконечно удаленное, но являющееся, тем не менее, частью моего существа. Или моей судьбы... По крайней мере, с его точки зрения. За подобным взглядом неизменно следовало что-нибудь неожиданное. И отнюдь не всегда неожиданность оказывалась приятной.
Все ждали, затаив дыхание.
Когда напряженно затянувшееся молчание сделалось, наконец, невыносимым, Альберт Филимонович медленно и очень тихо произнес:
Завтра ничего не будет... Завтра и послезавтра... В выходные все свободны. Все, идите.
Стоя под душем, я недоумевал. Отменить две самые длинные тренировки... И самые важные - ведь он сам говорил... Странно. Или... Или в выходные случится нечто из ряда вон выходящее...
Видимо, все дело в этой истории с печенью и фингалом... Похоже, именно мне суждено стать главным действующим лицом предстоящих событий.
В выходные что-то произойдет - в этом я уже почти не сомневался. Иначе с чего бы это все внутри меня сжалось в холодный ком от некоторого не совсем радостного предчувствия? Ощущения подобного рода меня никогда не обманывали, ведь недаром же двенадцать лет прошло с того дня, когда я впервые переступил порог этого зала...
Одевшись и затолкав мокрое от пота кимоно в сумку, я вышел из раздевалки. Все уже ушли, и вахтерша тетя Зоя с грохотом заперла за мной тяжелую дверь парадного входа, бурча с белорусским акцентом, что, мол, "ходют тут по ночам всякие караты и еробики, нет шоб дома в телевизир глядеть".
На улице было темно, сквозь прозрачный туман сеялся дождик, под фонарем, поблескивая мокрым зонтиком, одиноко маячил Альберт Филимонович.
Вы еще не ушли? - спросил я и ощутил себя идиотом.
Взяв зонтик в левую руку, Альберт Филимонович жестом предложил мне частично укрыться по его сенью. Сперва я так и сделал, но потом обнаружил, что с зонтика капает не так, как с неба - капли крупнее и почему-то обязательно попадают мне за ворот. Я вежливо обошел учителя и пристроился справа.
До остановки мы молчали. В трамвае я не выдержал и поинтересовался:
- Альберт Филимонович, а почему вы отменили субботнюю и воскресную тренировки?
Видишь ли, Миша, сейчас ты находишься в состоянии, которое нам необходимо использовать. Такой шанс предоставляется только один раз в жизни, и мы просто обязаны его реализовать. Поэтому завтра и послезавтра нам с тобой предстоит одно важное дело, которое займет немало времени. И попасть на тренировки мне никак не удастся. Впрочем, как и тебе... Что у тебя в выходные на работе? Есть занятия?
В субботу вечером я должен в бассейне со сборной института работать... Хотя, я мог бы позвонить кому-нибудь из ребят, выдать задание и сказать, чтобы тренировались самостоятельно. Я, правда, прикидку перед Кубком хотел сделать, но это можно и в воскресенье...
В понедельник, - поправил он. - В воскресенье ты, вероятнее всего, тоже будешь занят.
- О'кей, - согласился я, - а о каком таком важном деле идет речь?
- Завтра утром мы с тобой - вдвоем - отправляемся на рыбную ловлю, - торжественно объявил Альберт Филимонович.
- Куда?!
- На рыбную ловлю, - повторил он еще раз, и я понял, что не ослышался.
- И только ради этого вы отменили тренировки и требуете, чтобы я не вышел на работу?!
- Это - вопрос жизни и смерти, Миша. Вернее, смерти и истинного бессмертия. Мы с тобой непременно должны попасть на рыбную ловлю.
- Зачем?
- Ну, рыбу, вероятно, ловить... А что тебя смущает?
Я знал, что Альберт Филимонович - большой шутник, поэтому пропустил мимо ушей его пассаж о жизни, смерти и бессмертии. Он - мастер делать подобные ничего не значащие заявления-ловушки, так что это меня не смущало. Меня вообще ничто не смущало. Кроме одного - за двенадцать лет он ни разу даже не заикнулся ни о какой рыбной ловле. Мы все были уверены, что таких растлевающих дух воина вещей, как рыбалка, пиво и преферанс, в его жизни не существует. И потому мне стало изрядно не по себе.
- Я заскочу за тобой рано утром, - сказал он, когда я выходил из трамвая.
- Мне следует как-то приготовиться? - спросил я почти обреченно.
- Ну, разве что морально, - ответил он. – Остальное предоставь мне. Да, и не забудь позвонить своим подводникам. Пускай немного расслабятся. Могу себе представить, как они пашут, когда на бортике бассейна над ними возвышается такая серьезная и преисполненная сознания тренерского долга фигура, как ты...
Засыпая, я все еще пребывал в некоторой растерянности. Однако усталость дала себя знать, и я довольно быстро погрузился в глубокий сон. Там что-то происходило, но запомнить мне ничего не удавалось, потом я откуда-то куда-то летел, потом упал и от удара проснулся. Мама трясла меня за плечо:
- Миша, вставай, уже утро. Там Альберт Филимонович пришел... С удочками...
- С какими удочками? - спросил я и тут же все вспомнил.
Ну да, рыбная ловля с Мастером... Состояние... Вот черт, спать охота... Бред какой-то. Впрочем, ему виднее.
Я встал и, сонно потягиваясь, в одних трусах вышел в коридор. Там стоял Альберт Филимонович в военном ватнике поверх пятнистого комбинезона и в офицерских яловых сапогах. В руках он держал брезентовый чехол, из которого торчали удочки, на голове у него была полковничья папаха без кокарды, за спиной - странного вида рюкзак.
- А что это за рюкзак у вас такой? - неожиданно для самого себя спросил я.
- Это не рюкзак, это - военный гермомешок.
- Военный?
- Доброе утро, Миша.
- Ага. А папаха - чего?..
- Так ведь я же офицер! В душе... И потомственный к тому же дворянин... И вообще - удобно. Тепло...
- А-а... Понятно...
Я направился в ванную, чтобы окончательно проснуться.
Когда я вышел оттуда, в коридоре горел свет. Мне он показался каким-то слишком ярким и чересчур желтым. Прямо под лампой стоял Альберт Филимонович с удочками. На лампе почему-то не было абажура.
- Ой, Альберт Филимонович! - сказал я. - Доброе утро! А кто снял абажур?
- Собирайся скорее, - сказал он, - если мы опоздаем, вся рыба проснется и уплывет...
Я немного удивился, но оделся, и мы отправились в путь.
На улице было промозгло и пусто. Сквозь фиолетовую мглу по рельсам мягко и как-то подозрительно бесшумно скользил трамвай.
Двери открылись, и мы поднялись по ступенькам. В трамвае было светло, хотя лампочки горели явно не в полную силу. Людей внутри не оказалось, я подумал, что еще, видимо, очень рано.
- Который час? - поинтересовался я.
- Рыба просыпается в семь, - сказал Альберт Филимонович.
- Какая рыба? - спросил я.
- Неважно, - ответил он, - главное то, что у нас еще есть шанс.
