Фазлиддин Мухаммадиев - Путешествие на тот свет, или Повесть о великом хаджже
Исрафил, молча сидевший, как и я, в стороне, встал и, кивнув мне, вышел в коридор.
― Пойдем пройдемся, ― предложил он.
― Желание вице-главы ― закон. Пойдем.
Исрафил не ответил. Я понял, что ему сейчас не до шуток, и как бы невзначай спросил, что он думает о споре ученых мужей. Исрафил остановился и, направив взгляд своих карих очей на землю, задумчиво поиграл пуговицами моей рубашки, а потом с грустью сказал:
― Не люблю эти диспуты.
По трапу мы сошли на берег. Исрафил облокотился на решетчатую ограду набережной и стал глядеть на реку.
― У башкир есть поговорка, ― улыбнувшись, произнес он наконец: ― «я мулла и ты мулла, кто же накормит коня?» Так и мои коллеги, соберутся втроем, вчетвером и ничего другого не знают, кроме споров и разговоров на подобные темы.
Да, мои смутные догадки, что взгляды мутавалли из Башкирии отличаются от взглядов остальных мулл большей глубиной и широтой, постепенно подтверждались.
― Каждый божий день по сто раз убеждаешься, что мы живем в двадцатом веке, но смысл этих слов до нас что-то не доходит, ― через некоторое время также грустно добавил он.
Я промолчал.
Людей сравнивают с реками. Действительно, характер одних напоминает наши горные шумные и бурные потоки. Другие похожи на этот Нил и спокойные реки широких равнин. Но есть и такие потоки, которые только кажутся спокойными, а в своих глубинах скрывают могучие течения и водовороты.
Вот и Исрафил, кажется, таит что-то в глубине души.
По вечерам прямо на тротуаре перед отелем расставляют множество столиков. Иностранцы сидят здесь, пьют чай или вино, беседуя и отдыхая.
Присели и мы с Исрафилом, заказали фруктовую воду. Официант принес напиток из грейпфрута, напоминающий по вкусу апельсин, персик и раннюю дыню ― хандалак.
Подошел наш переводчик Абдусамад-ака с газетой. Мы попросили его рассказать, о чем там пишут. В газете сообщалось о приезде в Судан китайского цирка и паломников из Советского Союза. Половина газеты состояла из объявлений: о приеме учащихся на какие-то курсы, о торговле чаем, авторезиной, о найме квартир и так далее.
Очевидно, научный диспут на палубе уже закончился. На набережной появились двое из наших спутников и, прислонившись спиной к парапету, одновременно начали ковырять в носу.
Исрафил спокойно наблюдал за этим зрелищем, потом, видимо, вспомнил, что он второй руководитель нашей группы, и направился через дорогу. После кратких переговоров ковыряние в носу прекратилось.
― Что ты им сказал? ― спросил я, когда Исрафил вернулся.
― Я сказал, что доктор запретил теребить нос, ибо, с одной стороны, может возникнуть опасность продырявить носовую перегородку, а с другой стороны, возможно, что иностранцы, не приведи Аллах, дурно подумают обо всех нас.
― Молодец, уважаемый вице-глава, но впредь, пожалуйста, говори от своего имени. Не восстанавливай их против меня. И без того они косо на меня поглядывают.
― Чепуха, тебе никто не хочет зла.
― Я и не говорил, что мне желают зла. Просто относятся с какой-то настороженностью.
― Преувеличиваешь. Стесняются тебя. Сам знаешь ― есть все-таки разница между врачом и муллой.
― Да, пожалуй, ты прав, кое-какая разница существует.
Исрафил усмехнулся и сказал, что он сегодня не в духе, пойдет в каюту и соснет.
Только он хотел подняться с места, как на улице появился мулла Нариман в полосатой шелковой пижаме. Нахмурившись, Исрафил направился к нему и долго что-то доказывал. По тому, как мулла Нариман размахивал руками, было видно, что он не желает сдаваться. Спор затягивался, привлекая внимание посторонних. Я поспешил на помощь к Исрафилу. Мулла Нариман в качестве железного оказательства своей правоты упоминал всех предков и утверждал, что он не ребенок и не допустит чтобы всякий встречный-поперечный учил его. Лишь общими усилиями Исрафила, переводчика и моими нам удалось убедить его переодеться.
Уфф! До сих пор я лишь изредка встречался с священнослужителями и никогда не оказывался столь длительное время в их обществе. Господи, когда же все это кончится?! Ведь по существу хаджж еще и не начинался… Делать нечего, надо терпеть. Терпеть, чтобы сегодня перешло в завтра, завтра в послезавтра, и так до конца…
Пришел Тауфик, завел беседу с нашим переводчиком Абдусамадом. Оба хорошо знают арабский язык, быт, привычки и традиции арабского народа, и на эти темы беседа у них всегда получается живой и интересной. Тауфик много путешествовал по самым дальним уголкам Суданской Республики, много видел.
― На юге Судана живет одно племя, ― рассказывал он. ― В прошлом году я был гостем их вождя султана Маерна Белла. У него в подчинении восемьдесят тысяч мусульман. Он владетель бескрайних плантаций, бессчетного количества скота. В одном крыле дворца он устроил тюрьму. Сам султан, сам судья и сам хаким.[38] От четырех жен у него пятнадцать детей.
Подданные, являясь перед его светлые очи, падают ниц и ползком приближаются к своему властелину, а получив от него какое либо повеление, так же на коленях пятятся назад…
Я сижу на скамейке на верхней палубе парохода. Исрафил лежит у себя в каюте. Хотел измерить у него температуру, но он не позволил. «Не беспокойся, ― сказал он, ― пройдет».
Надоело мне это безделье. Даже книги нет, чтобы почитать. Из дома я захватил с собой несколько книг, но в московском аэропорту пришлось оставить их Искандару. Кори-ака взял с собой для подарков в те страны, куда мы ехали, целую кипу нового ташкентского издания Корана и тяжеленные альбомы фотографий мечетей, медресе и прочих исторических памятников мусульманства у нас в стране. Каждый альбом весил чуть ли не десять килограммов, и когда выяснилось, что наш общий груз превышает дозволенные нормы, Кори-ака распорядился, чтобы личные вещи не первой необходимости мы оставили на родине и тем самым облегчили багаж. Так мы и поступили.
Черт ее знает, почему-то с утра у меня на кончике языка вертится одна строка из стихотворения:
«Наш праотец продал райские кущи за два зерна пшеницы…»
Сколько ни стараюсь, не могу вспомнить вторую строку. Видимо, поэт намекал на ошибку отца наших Отцов — хазрата Адама, который, послушавшись шайтана, употребил в пищу запретный злак и за этот величайший грех с треском был изгнан из рая. Невольно повторяя про себя эту строку, я не заметил, что начал петь.
Так, распевая, я смотрел на ночной Нил, цепочку береговых огней, дугой растянувшихся вдоль берега и исчезавших за купами деревьев Омдурмана. Время от времени по Нилу проходили ярко освещенные пассажирские теплоходы или какой-нибудь, катер тащил баржу. Тогда наше пристанище покачивалось словно люлька. Волны, ударяясь о борта отеля на воде и каменный берег набережной, громко плескались, разбрасывая вокруг молочно-теплые брызги.
Услышав шаги, я обернулся. Ко мне приближался мулла Урок-ака.
― Дохтур-джан, ох и искал же я вас! С ног сбился!
― Простите, я не предупредил вас, что буду на верхней палубе.
― Кхе! Думали, на верхней палубе сумеете от меня скрыться? Нет, сладкий мой братец, хоть на небо поднимитесь, я вас оттуда за ноги стащу, в землю укроетесь ― за уши вытяну, ха-ха-ха! Прости господи, прости господи, нечаянно рассмеялся.
― Мулла-ака, не опасайтесь; чтобы подняться на небо, мне не хватает святости, чтобы уйти в землю грехов.
― Вы все шутите, что ж, воля ваша, воля ваша. Среди врачей, оказывается, тоже есть шутники. Ох-хо-хо, сладкий братишка, давайте лучше подымим болгарскими сигаретами с золотыми узорами. Рахмат, рахмат,[39] дорогой братишка. Штуки три-четыре я возьму с собой, чтобы не беспокоить вас среди ночи.
Покачивая толстым пузом, мулла Урок-ака, пыхтя, стустился по узкому трапу и исчез.
Опять не заметил, как начал петь. Вдруг кто-то коснулся моего плеча.
― Нельзя петь, доктор. Мы находимся у благородного порога хаджжа.
Это Алланазар, тот самый молодой кори, который был в московской гостинице моим соседом по комнате.
Я обомлел от этого назидания, от тона, каким оно было высказано, и от неожиданности потерял дар речи. Алланазар, словно победивший в бою петух, выпрямился и горделиво направился вниз.
…В полночь меня разбудил мулла Зульфикар и повел в свою каюту.
Исрафил горел как в огне. Вечером он не позволил мне осмотреть себя, я рассердился и теперь обрушил на его голову все ругательства, какие только знал. После обеда, в самое пекло, он выпил воду со льдом и простудился. Я дал ему аспирин, чтобы снять жар, затем растворил в воде тетрациклин и насильно влил в рот.
Он бредил, особенно часто повторяя слова «джаннат»[40] и «шариф».[41]
― Не бойся, ― сказал я в сердцах, ― место в раю тебе обеспечено. Если уж таких, как ты, туда не пускать, рай опустеет.
