Фазлиддин Мухаммадиев - Путешествие на тот свет, или Повесть о великом хаджже
Исрафил боялся опоздать к вечерней молитве, и мы чуть не бегом бросились домой.
Наши спутники тоже провели два часа в прогулке по городу. На средней палубе второго парохода, ставшей традиционным местом встреч, мулла Абдуразикджан-ака демонстрировал свою покупку. Он приобрел белые американские трусы.
― Что вам понравилось в них? ― не утерпел я.
― Э, дохтур-джан, чудак вы человек, поглядите хорошенько, обратите внимание на поясок…
Резинка на поясе была не одинарная, как мы привыкли, а в несколько рядов, и складки сделаны красивее, но покупать и везти на родину трусы только из-за резинок и красивых складок? Для этого, мне кажется, нужно иметь особое пристрастие к заграничному.
Ничего не поделаешь, все-таки наш спутник сделал покупку и этикет требовал, чтобы мы поздравили его.
― Поздравляем с покупкой трусов.
Проведав муллу Наримана, я отправился к себе. Но сидеть в каюте до десяти-одиннадцати часов вечера, пока не спадет жара, было нестерпимо.
Нет даже книги, чтобы почитать. Да к тому же человеку, отправившемуся в хаджж, запрещено читать что-либо, кроме книг религиозного содержания.
Нельзя также петь.
Нельзя смеяться, нельзя улыбаться.
Может быть, слушать радио не воспрещено? На корме находится парикмахерская нашей гостиницы. Брадобрей там же и живет. Пойду к нему. У него есть маленький транзисторный приемник. Он человек приветливый и, как все его коллеги, склонен к болтовне. Его гортанный голос не умолкает ни на минуту, Но ваш покорный, слуга, не понимая языка, не мог быть лекарством от его болезни.
Сколько ни крутил я верньеры радиоприемника, ничего не услышал, кроме сур Корана и последних известий, которые дикторы почему-то читали каким-то воинственным тоном. Видимо, приемничек был маломощный и ловил только ближайшие радиостанции. Хоть бы услышать какую-нибудь арабскую песенку из тех, что стали певаться в последние годы и в моем краю благодаря фестивалю молодежи в Москве Батыром Закировым, Рашидом Бейбутовым и Лайло Шариповой.
В эти минуты я позавидовал Тауфику, у которого наверняка есть мощный радиоприемник. Захочет — послушает Баку, захочет — Москву.
Мулла Урок-ака не соврал, сказав, что если я отправлюсь в небеса, он стащит меня за ноги, укроюсь в землю — вытянет за уши. После того как он отыскал меня в цирюльне, я ничуть не сомневаюсь в том, что он не бросает слова на ветер.
Мы пошли в мою каюту, и я дал ему пачку сигарет.
― Нет, нет, дохтур-джан, куда мне столько! Я ведь только так, балуюсь, ― отнекивался он. ― Ну, ладно, будь по-вашему, сладкий братец. Возьму всю пачку, чтобы не беспокоить вас ночью.
― Мое беспокойство не имеет значения, лишь бы вы не беспокоились.
― Ха, опять подсмеиваетесь! Воистину врачи шутливый народ, ― и воздев руки, он обратился к богу: ― О Аллах, пусть этот человек в обоих мирах не увидит ни одного черного дня! Пусть на древе его жизни не сломается ни одна ветка! Аминь!
Спокойный за свою судьбу в обоих мирах, я отправился на боковую.
Невольное заточение во славу Аллаха
Надежда, что на следующее утро наконец будет самолет и, проснувшись, мы услышим эту добрую весть, оказалась тщетной.
Позавтракав в ресторане, мы снова расселись в плетеных креслах под навесом возле отеля, раз в десять-пятнадцать минут обмениваясь односложными предложениями. Остальные постояльцы разошлись по своим делам.
Может быть, духовенство привыкло к такому образу жизни, но на долю вашего покорного слуги столь мучительное времяпрепровождение выпало впервые.
Черт побери, если у вас есть враг и вы хотите проучить его, создайте ему условия для сна, кормите до отвала, но лишите возможности заниматься своим делом. По-моему, более страшную муку трудно придумать.
Но что это происходит? Мои спутники тащат из вестибюля пачки газет. Вот оно что! В сегодняшнем номере напечатана наша фотография. К сожалению, снимок очень расплывчатый, лиц не разобрать, можно только догадываться, кто тут кто.
Но грех роптать. И на том спасибо. В Судане полиграфия только зарождается. Цинкография и печать делают первые шаги. Поэтому нечего удивляться. Я тоже купил газету на память.
Исрафил ушел к себе в каюту. Он совсем поправился. Кроме муллы Наримана, все здоровы и бодры, как молодые бычки.
Чем бы заняться? Когда же будет самолет?..
Прошедший день оставляет обычно грустный осадок в сердце человека.
Проходит минута за минутой, час за часом, день за днем. Хоть кричи, а проходят, хоть вой, проходят. Разум не может смириться с этим неумолимым, безвозвратным бегом времени. Или я преувеличиваю? Или это кажется только нам, врачам, имеющим дело с больными и со смертью? Правду говорят, что течение времени заметно, когда у тебя хорошее настроение. Пока что для меня время будто остановилось. Будто не часы состоят из минут, а каждая минута из долгих утомительных часов.
На нижней палубе несколько служителей отеля, сидя на циновке, играют в карты. Поздоровавшись, я задержался возле них. Игра мне была неведома, и я ничего не понял. Один из игроков принес кальян с длинной трубкой, раскурил, сделал несколько затяжек, вытер подолом рубахи мундштук и с поклоном протянул мне. Чтобы не обидеть человека, я затянулся. Едкий дым дешевого табака обжег горло. С глазами, полными слез, я вернул кальян.
С нижней палубы на среднюю ведет узкая лестница с медными поручнями. Только я хотел ступить на первую ступеньку, как кто-то окликнул меня.
― Минуточку, дохтур.
Наверху стоял мулла Абдуразикджан-ака с набитым ртом. Он что-то жевал.
Щеки у него раздулись, словно он сунул в рот целый огурец. Рот у него постоянно набит чем-нибудь. Если он ничего не жует, то сосет леденцы. Я ждал, пока он прожует. В руке у него была гроздь бананов, он очищал один из плодов.
― Что скажете?
― Пусть Аллах поможет вашим делам. Принесите, пожалуйста, ключ от моей каюты. Он у Алланазара-кори.
― А где Алланазар-кори?
― Сидит через дорогу под навесом.
До моего сознания никак не доходит, почему Абдуразикджан-ака поручает мне заботы о своем ключе.
Поднявшись по лестнице, я остановился перед ним. Его черные усы и борода были в банановой пыльце. Глаза чревоугодника поблескивали от наслаждения.
― Ведь вы только что оттуда пришли?!
― Забыл.
Что-то екнуло у меня в груди. Когда выказываешь уважение некоторым людям, они считают, что можно зануздать тебя, словно ишака, оседлать и сесть на шею. Будь он хотя бы старше меня по годам, или нездоров, или занят срочным делом, тогда его бесцеремонность имела бы хоть какое-то основание.
Он заметил, как я насмешливо гляжу на него, на его бороду и усы, на влажные от сладкого сока губы, и заерзал. Сунул бананы в свой необъятный карман, торопливо утерся и пробормотал:
― Если вам не в тягость, конечно, дохтур-джан…
Меня рассмешила его растерянность. Мне был смешон и я сам, оттого что минуту назад чуть было не вспылил. Он этого не стоил.
― Вы уже надели новые трусы? ― спросил я с улыбкой.
―Да. А почему бы и нет?
― Пожалуйста, носите себе на здоровье.
Я прошел мимо него в каюту. Оглянувшись, увидел, что он стоит с разинутым ртом, удивленно взирая мне вслед.
В присутствии Кори-ака все они ведут себя ангелами: ходят скромно, опустив голову, вежливо слушают друг друга, пропускают вперед старших по возрасту и чину. А стоит нашему главе отвернуться, как за обеденным столом начинается перепалка.
Я сидел в каюте, обуреваемый невеселыми думами, когда раздалась весть:
― Облачитесь в ихрамы, нас ждет самолет!
Все бросились собирать вещи и совершать омовение перед облачением.
Только с помощью Исрафила мне удалось надеть ихрам. Подол получался у меня то слишком узким и мешал ходьбе, то чрезмерно широким и обнажал лодыжки, что запрещается шариатом.
Наконец, взяв свои чемоданы, я выбрался на улицу. При виде облаченных в ихрамы паломников прохожие громко благославляли нас. Как только мы сели в автобус, хаджи Абдухалил-ака крикнул:
― Лаббайка, Аллахумма, лаббайк! Ла шарика лака, лаббайк!
Уже в течение получаса все вполголоса повторяли эти слова, а теперь стали кричать:
―Инна-ль-хамда ва-н-ни-мата ва-ль-мульк! ― что было сил вопил хаджи Абдухалил-ака с такой искренностью, словно от этого зависело наше дальнейшее путешествие, будущее самого хаджи и всех нас.
― Ла шарика лака! — хором подхватывали пассажиры автобуса, и от воплей дребезжали стекла и крыша машины.
Площадь перед аэровокзалом была забита людьми с непокрытыми головами, в ихрамах. Полицейские и служащие аэропорта с трудом прокладывали себе дорогу среди толпы паломников.
Мы вышли из автобуса на жгучее солнце, от которого, казалось, закипали мозги. Когда мы наконец пробились в большой зал, примерно триста женщин-суданок, находящихся там, приветствовали нас. Они издавали пронзительные возгласы, шлепая по раскрытому рту ладонями. По залу разносился прерывистый, нагоняющий страх звук, похожий, очевидно, на тревожный сигнал первобытных племен. Это было настолько неожиданно для меня, что я остолбенел от удивления.
