Василий Сергеев - Янычары

– Ты ведь не тюрчанка? Когда ты получила имя Фатима? Ты состоишь в ордене (ат-тарика)?

Фатима испуганно вскинула на него стрельчатые ресницы, подведенные сурьмой:

– Нет! Конечно, не состою! Я из племени славян, я Людмила – по-тюркски это будет что-то вроде «милый человек»... Фатимой меня назвал прежний хозяин, продавший меня тебе...

Эта торопливость ответа и то, что сначала она ответила на вопрос, обдуманно заданный последним, и даже то, что она не усомнилась в значении слова ат-тарика, восприняв его как знакомое и привычное – убедили его, хорошо знакомого с принципом такыйя, что она – адепт какого-то женского братства. Ведь учил же ее кто-то языку, танцам, пению, умению играть на комузе... Чему ее еще учили перед посвящением?

Шариат запрещает женщине показываться даже мужу полностью обнаженной, предписывая при таковом обнажении темноту. Хвала Аллаху, его пайрика или не знала этой заповеди, или не слишком дорожила ею, и Абдаллах с легкостью вынудил ее преступить ее. В одну из ночей они предавались любви при ярко горящих свечах, и Абдаллах, целуя ее руки и плечи, внимательно осмотрел их: в левой подмышке, скрытые завитками волос, синели четыре маленькие точки, поставленные аккуратным ромбом. Татуировка? У него не было в этом уверенности... Больше нигде ничего он не нашел. Но он не сомневался: она вступила на Путь. Вопрос только, в каком ордене?

– Баджиян-и Рум, верно?

– Нет! – умоляюще сложила она ладошки. – Нет!

И вдруг, совершенно неожиданно для Абдаллаха, перешла в атаку:

– А к какому братству принадлежишь ты? Как ты стал Абдаллахом – «рабом Аллаха»? Ибн Инджиль – это «дитя Евангелия», и, значит, твои воспитатели обратили внимание на твою большую искушенность в христианстве!..

О! Эта женщина умела не только петь, но и наблюдать, но и делать выводы! И Абдаллах невольно вспомнил, что Абу-ль-Фарадж приписывал изобретение музыкальных инструментов дочерям Кбина, указывая что арабское слово qajna, певица, восходит к его имени. Красотой, музыкой и пением они соблазнили сыновей Сифа, в потомстве которого был обетован людям Спаситель, и с тех пор семя Каина, семя предательства и братоубийства в этой ветви Адамова рода неискоренимо... Он хмыкнул.

– Ты что? – спросила она, притихшая было под его рукой, как мышка.

– Так... Вспомнил, что у нас даже имена общие. Кбин – значит кузнец, кбина – певица, – необдуманно ляпнул он...

Из глаз Фатимы брызнули слезы. Она вскочила на колени, сбросив его руку со своего плеча:

– Ты только прикидываешься добрым. Ты жесток! Да, ты не навязываешься с своими ласками, – но ведь иддет защищает меня от твоего насилия! А чем защититься от твоих оскорблений?..

Абдаллах холодно посмотрел на нее:

– Успокойся. Я вовсе не хотел тебя оскорбить. Я назвал тем же именем и себя, – разве ты не заметила?

Фатима плакала, стоя на коленях, согнувшись и закрыв лицо руками. Он ощутил острую жалость, взял одну из ее ладошек и стал ласково раздвигать пальцы, пока из-под них не показался заплаканный, с размазанной сурьмой глазок.

– Раздвинь пальчики... вот так... Знаешь, что получилось? Это – «рука Фатимы» , лучший из оберегов: всякий, кто сделает так пальчиками, защищен от бед и несчастий.

Фатима улыбнулась сквозь слезы и еще шире растопырила пальцы:

– Вот так?

– Так, так, пайрика. – Он взял большой платок, намочил его ал-кохл из кумгана, который постоянно был в его комнате, и дал ей в руки. – Вытри глазки, размазались. Да зажмурь их, не то щипать будет. Это не вода – ал-кохл. Кстати, не хочешь ли попробовать? Смотри, это не яд, но он жжет! И забудь все, что я тебе сегодня сказал. Я не должен был этого говорить.

Она послушно вытерла лицо, приняла протянутый им турий рог, выпила, испуганно закашлялась. Он повел рукой к блюду: рис, баранина...

– Однажды, очень давно, – раздумчиво и печально заговорила она, взяв с блюда маленький кусочек мяса и тщательно прожевав его, – арабские воины штурмовали некий город, но его окружала выжженная степь. К нему нельзя было подобраться незаметно, а стрелы оборонявшихся были метки и беспощадны. Была осень, и по степи бесконечной чередой катились большие шары перекати-поля. И тогда каждый из арабских воинов взял в руки, привязал к ногам, к поясу такой колючий шар – один, два и больше. Они ползли по степи к стенам, и их не было видно...

Абдаллах внимательно слушал. Лицо Фатимы продолжало оставаться печальным:

– Но у одной девушки из числа оборонявшихся в этом городе, было очень острое зрение. Ее звали ал-Йамама. И она сказала: это не перекати-поле, это – арабы. Ей, как когда-то Кассандре, не поверили. Город был взят, мужчины – перебиты. Женщин и детей, по обычаю, пощадили, разделив между воинами. Но не ал-Йамаму! Зоркой девушке, на которую кто-то донес, в чаянии спастись, выкололи глаза... а потом ее распяли на воротах города. Не забыв предварительно изнасиловать – мужчины об этом никогда не забывают! Знающие по сей день называют город ее именем: ал-Йамама.

И ты... сначала не веришь мне, а потом наказываешь за то, что я оказалась слишком зоркой...

Абдаллах стал целовать лицо, ставшее без косметики вдвое милее, хоть он и видел теперь те морщинки у глаз, которые свидетельствовали, что их хозяйке давно за тридцать:

– Я никогда больше не стану тебя оскорблять, пайрика... Луд уд-Мила, так? Но пойми и меня! Откуда ты так много знаешь? «Манас», «Шах-намэ», греческие сказания, вот эта история, которую я слышу впервые... Танцы, музыка... Тебя учили. Это мне ясно. Но кто, как, для чего? И чему?

– Ты же только что обещал! – с горьким упреком воскликнула Фатима. – Почему ты не можешь просто поверить мне?!

У нас есть сказка о лягушачьей шкурке: ее надел на девушку злой бессмертный колдун. Девушку зовут Василиса, это значит – царица, хатун, мелеке. Она снимает шкурку только вечером, для мужа, а днем, для людей, должна снова ее надевать. Она может все, она лучше всех на свете печет пироги, шьет одежды, даже строит дворцы... но для людей она все равно только лягушка. Это мучает ее мужа, и однажды он не выдерживает, сжигает ее волшебную шкурку... и колдун уносит девушку в тридевятое царство... Ты этого хочешь? Сжечь шкурку?

– Нет! Этого я не хочу, – твердо сказал Абдаллах. Такой ответ его устраивал: ничего, по сути, не сказав, Фатима этой «лягушиной шкуркой» сказала ему все. Она, по сути, ответила ему «да» на его вопрос. – Еще раз прости меня. И... иди сюда...

Он откинул со стопы ковров меховое одеяло, разбросал пуховые подушки...

– Ты сказал – у нас общие даже имена, – лепетала Фатима, забираясь под пушистый мех и ластясь к Абдаллаху. – Что ты имел в виду? Что – не только имена?..

– Не только, – спокойно сказал тот. – Судьбы тоже. Я не знаю твоей прежней судьбы, но знаю, что отныне у нас она одна. Общая. И от нас самих зависит, какой она будет...

Рабыни

По разграбленным селам

Шла Орда на рысях,

Приторочивши к седлам

Русокосый ясак...

«[Kalita]... was blending in himself the characters of the Tartar's hangman, sycophant, and slave-in-chief» ,

...Опустошенная ласками Абдаллаха, Фатима лежала без сна, машинально перебирая рукой бахрому на краю ковра, смотрела в черную слепую темноту комнаты над собой и потихоньку плакала. Надолго ли этот относительный покой, эти ковры, шелка, жемчуга? Кто он, этот чернобородый полуседой ага, спокойно похрапывающий рядом? Он богат, ибо купил ее; он знатен, ибо в его тюрбане три павлиньих пера и, обращаясь к нему, многие склоняются в поклонах. Но чего от него ждать? Сколько будут длиться его чувства к ней? Молодость, красота уходят от нее, на шее, у глаз – морщинки... Она много, она очень много знает, но кому нужны знания женщины, когда она перестает быть красивой? А что будет потом, когда его чувства иссякнут?

Она почему-то вспоминала ту страшную ночь, когда все началось, когда ее, двенадцатилетнюю девчонку из крохотного смоленского сельца Родники, схватили монголы из союзных московитам туменов ордынца Товлубия. (Они пришли вместе с войсками Ивана Даниловича Калиты, рязанским князем Иваном Коротополом, Константином ростовским, суздальским князем Константином Васильевичем и Федором Фоминским: Москва «собирала земли», нельзя было позволить князю Дмитрию брянскому заключить союз с Гедимином литовским, – но она ничего этого не знала.) В ее же родной избе, где воины остановились на постой, они до утра по очереди насиловали красивую девочку, не успевшую убежать в лес.

Утром ее втолкнули в толпу других юношей и девушек, предназначенных для увода в Орду. Кое у кого, в основном у юношей, были связаны за спиной руки, наброшены на шеи веревки. Калита не возражал против увода полона: перед Ордой был долг, надо было отдавать тамгу – «дань кровью». Но он не позволял уводить полон «безщетно»: русский боярин ходил по рядам вместе с ордынцем, пересчитывали, тыча пальцами полоняникам в грудь и ставя зарубку на бирке – каждый у себя. На слезы и мольбы внимания не обращали. Потом опустевшая деревенька ушла дымом в небо.