Джордж Макдональд - Сэр Гибби
Мальчуган подскакал к егерю и осмотрел узлы, стягивавшие ему руки. Узлы оказались чрезвычайно тугими (отчасти из–за отчаянных попыток Ангуса вырваться), да и добраться до них было нелегко, и Гибби понял, что вряд ли успеет их развязать. Ангус, похолодев от ужаса, решил, что слабоумный решил убедиться, крепко ли он связан, и с таким неослабным напряжением следил за каждым его жестом, что совершенно позабыл о ругани и проклятиях.
Гибби снова окинул комнату оценивающим взглядом, как будто что–то прикидывая, а потом кинулся к очагу, подхватил угольные щипцы (кочерги у Джанет не было) и сунул их в огонь. Затем он схватился за древние, задыхающиеся от астмы мехи и начал раздувать угасающее пламя.
Ангус увидел щипцы, услышал присвист мехов и рёв пламени, и жуткое отчаяние охватило его сердце. Так вот как этот слабоумный варвар собирается ему отомстить! Он прижжёт его раскалёнными щипцами! Ангус знал, что милости ждать неоткуда, — наверное, потому что понимал, что ничуть её не заслуживает. Он мужественно молчал, пока не увидел страшный инструмент, только что извлечённый из огня и раскалённый даже не докрасна, а добела. Но тут он испустил такой истошный вопль, что Гибби выронил щипцы прямо себе на ногу (к счастью, не раскалённым концом). Однако он тут же подхватил их снова и одним мощным прыжком подскочил к Ангусу: если Джанет услышала его вопль и поспешила на выручку, он не успеет его отпустить. Но маловерный егерь начал неистово метаться и брыкаться, испуская при этом такие душераздирающие крики, что Гибби не решался ничего сделать, чтобы ненароком его не обжечь. Как будто что–то сообразив, Гибби вдруг бросился к двери и запер её, чтобы Джанет не смогла войти. Ангус же, увидев его движение, ещё больше убедился, что тот замышляет недоброе, и начал кричать и метаться с новой силой, не сводя глаз с раскалённых щипцов, быстро остывающих в руке Гибби. Если бы вместо этого он хоть раз взглянул в лицо своего мстителя, которого считал настоящим одержимым, то увидел бы самую ясную, добрую и сострадательную улыбку, которая когда–либо появлялась на человеческом лице. Правда, око его было худым, недобрым, и наверное, даже тогда он узрел бы в лице того, кого считал полоумным, лишь злорадное торжество от того, что месть его вот–вот должна была свершиться.
Пока в доме разыгрывались эти события, Джанет, в своём горе совершенно позабывшая о корове, вышла из хлева, побрела по тропинке и дошла до самого ручья, с другого берега которого должен был появиться Роберт. Между нею и её домом возвышалась могучая скала, но она не слышала криков Ангуса ещё и потому, что сама была безраздельно погружена в свои мысли, беззвучно умоляя великого Пастыря, Господа душ человеческих, указать ей верный путь.
Гибби снова сунул щипцы в огонь и начал было раздувать пламя, как вдруг ему показалось, что Ангус успокоится, если он снимет цепь с его шеи. Гибби отложил мехи и снял с несчастного железный ошейник. Но Ангус решил, что мальчишка сделал это всего–навсего для того, чтобы удобнее ухватить его за горло огненными щипцами. В дикой агонии, обезумев от тщетных попыток вырваться, он заметался ещё сильнее. Гибби тем временем уже развязывал верёвку, прикреплённую к сундуку. Этого Ангус не видел, и когда верёвка вдруг ослабла прямо посередине одного из его яростных рывков, ноги его неожиданно запрокинулись на голову, и на секунду Ангус оказался в совершенно беспомощном положении с задранными вверх ногами.
Гибби увидел, что настал решающий момент. Он выхватил из огня неуклюжий инструмент, уселся верхом на Ангуса, ухватил щипцами верёвку, перетягивавшую ему ноги и крепко её сжал, несмотря на неистовые толчки снизу. Пока Гибби пережигал верёвку, Ангусу несколько раз почудилось, что к его телу прикасается раскалённое железо. Но когда Гибби вскочил с него и на одной ноге ускакал прочь, Ангус обнаружил, что свободен и, шатаясь от слабости, с мутной головой поднялся, наконец, на ноги.
Гибби стоял рядом и улыбался с такой неподдельной радостью, что Ангус, вскинувший на него глаза, с минуту смотрел на него, не двигаясь. Правда, при этом в нём шевельнулась лишь невнятная мысль о непоследовательности слабоумных, быстро сменившаяся жгучим желанием отомстить этому идиоту за все свои страдания. Но Гибби всё ещё держал щипцы, а руки у Ангуса всё ещё были связаны. Ангус протянул их к Гибби, и тот немедленно бросился их развязывать. На это понадобилось немало времени, и Ангус был почти что вынужден хорошенько рассмотреть лицо этого странного дикаря. И хотя он плохо умел различать в людях добро, то, что он увидел сейчас, поразило и даже усмирило его. Кроме того, он не мог не понять, для чего Гибби так усердно работает ногтями и зубами.
Как только с рук егеря упали последние верёвки, Гибби с улыбкой взглянул в его лицо, и в ответ Ангус даже не отвесил ему оплеуху. Держась за стену, Гибби прохромал к двери и открыл её. Кивнув ему в знак благодарности, егерь угрюмо вышел из домика, подхватил своё ружьё, стоявшее у стены, и поспешил вниз по холму. Случись это минутой раньше, он столкнулся бы с Джанет, но она уже снова вошла в хлев, чтобы подоить наконец бедную корову.
Вернувшись в дом, она с изумлением увидела, что Ангуса и след простыл. Гибби, почувствовавший новый приступ боли, снова улёгся было в постель, но, заметив Джанет, знаками объяснил ей, что отпустил егеря с миром. На её лице появилось выражение такого облегчения, что Гибби и сам чуть не заплясал от ликования, ещё больше радуясь тому, что совершил.
Роберт вернулся только поздно вечером — один, уставший и разочарованный. Судьи не оказалось на месте, и он ждал его сколько мог. Однако он беспокоился о жене и потому решил отправиться домой, так никого и не дождавшись. Кроме того, он знал, что не сможет добраться до дома, если не поторопится, потому что видел, что над горой собирается метель и луны, скорее всего, не будет видно за тучами.
Обнаружив, что Ангуса дома нет, Роберт даже не пытался скрыть своё облегчение. На следующий день он отправился к егерю и сказал, что никому не расскажет о том, что произошло, потому что так хочется Гибби. Ангус слушал его с мрачным, угрюмым видом, но почёл за лучшее вести себя достойно и не давать воли обиде и негодованию. Он извинился за то, что выстрелил так поспешно, но добавил, что Роберт и так примерно наказал его за это, и ему понадобится теперь не одна неделя, чтобы оправиться от удара по голове. Они расстались довольно мирно, и егерь больше никогда не причинял Гибби вреда.
Гибби ещё долго не мог выходить на улицу, но каждый час, проведённый с Джанет, был для него неподдельной, не с чем не сравнимой радостью.
Глава 27
Голос
Той зимой стариков совсем замучил ревматизм, потому что морозы стояли суровые, а между ними не переставая шли холодные дожди. Дети помогали родителям, как только могли, а Гибби сделался не только пастухом, но и сиделкой. Ещё ребёнком он выбрал себе место во вселенной, взяв под покровительство неразумных пьяниц и провожая их домой по безлунным улицам. Сейчас, когда ему выпало служить Роберту и Джанет, Гибби, наверное, мог бы посчитать, что поднялся в жизни на несколько порядков выше. Но он никогда об этом не думал. Иногда он горевал, что не может читать им вслух. Однако Джанет пока ещё прекрасно видела и вполне могла читать сама. Роберту приходилось хуже. Кроме ревматизма у него была ещё и астма, которая время от времени выводила его из терпения.
Гибби продолжал спать на вересковой постели в углу, и одной из его непременных обязанностей было поддерживать хороший огонь, благо торфа у них было предостаточно. Однажды ночью, проснувшись для того, чтобы помешать в очаге, он услышал тихие голоса родителей.
— Что–то я совсем постарел, Джанет, — проговорил Роберт. — Эх–хе–хе, старость — не радость. Не могу я с ней смириться! Не привыкну никак.
— Да, Роберт, — отвечала Джанет. — Вот уродись мы с тобой сразу старыми, глядишь, и попривыкли бы уже маленько. Только тогда не увидеть бы нам с тобой великой радости: как эта старость уковыляет прочь, стоит Ветхому Днями на неё взглянуть.
— Хотел бы я быть благочестивым и довольным, — сказал Роберт. — А бывает, когда вообще сдвинуться не могу, так сразу и думаю, что Господь меня покинул, чтобы я как–нибудь сам, без Него, перебивался да терпел.
— Гони от себя такие мысли, Роберт, гони! Разве не знаешь, что без Него человеку ни вздох вздохнуть, ни языком шевельнуть? Им мы живём, и движемся, и существуем. Если Он — моя жизнь, чего ж тревожиться?
— Так–то оно так. Только вот астма эта, будь она неладна! Как будто всю грудь наждаком выложили, а по нему то и дело проклятые бесенята кремнём шваркают. Будь у тебя такое, ты тоже, может, забыла бы, что Господь — жизнь твоя! Тебе–то дышать легко!
— Эх, родимый ты мой, — ответила Джанет с бесконечной нежностью, — может, я и правда обо всём бы позабыла. Неужто я смогла бы так всё терпеть, как ты? Только знаешь, что бы я тогда сделала? Может, это и тебе сгодится. Я бы сидела да всё время себе приговаривала: «Если Он — моя жизнь, то пусть у меня будет жизни ровно столько, сколько Он уготовил, ни больше, ни меньше. Вздохну ещё разок — легко ли, трудно ли, но вздохну, пока дышится, а уж дальше пусть Он сам обо мне беспокоится. Вот я, а вот Он, а что Он начатого дела не бросит и не допустит, чтобы кто его испортил, в этом я уверена. Ты только подумай, Роберт, только подумай! Вот ты родился в мире, вот состарился, — а представь себе, что ты только что родился, родился стариком, и теперь тебе только и надо делать, что с каждым днём молодеть. Наверное, нам с тобой недолго ждать осталось, Роберт, скоро и домой. А ведь там мы, наверное, опять будем молодыми. Только там у нас будет то, чего здесь не бывает, — две стариковские головы на крепких плечах!
