Джордж Макдональд - Сэр Гибби
Донал всё ещё стоял на берегу, глядя на озеро и несколько опасаясь подходить к нему ближе, как вдруг сердце его ушло в пятки от шумного всплеска, гулким эхом отдавшегося в скалах. Вслед за ним послышался звонкий собачий лай, и Донал сразу узнал голос Оскара. Он не успел даже подумать, что бы это всё могло значить, как на противоположной стороне озерца, на горном уступе, высоко нависшем над поверхностью воды, появился Гибби. Он начал быстро спускаться к воде, но склон был настолько крут и опасен, что Оскар благоразумно остался наверху и даже не попытался за ним последовать. Тут пёс заметил Донала, стоявшего гораздо ниже в том месте, где до воды было добраться сравнительно легко, и со всей прытью, на которую был способен, помчался к нему, радостно приветствуя старого хозяина. Однако Донал по–прежнему почти не обращал на него внимания: он не сводил изумлённого и испуганного взгляда со спускавшегося Гибби. Когда тому оставалось до поверхности футов двадцать, Доналу стало ясно, что спускаться дальше просто невозможно. Но он ошибался, потому что в то же самое мгновение Гибби прямо со скалы загорелой молнией нырнул в озеро головой вперёд, как морская птица, увидевшая добычу. Донал вскрикнул и побежал к самому краю воды. За ним последовал Оскар, который всё это время не проявлял ни малейшего беспокойства, стоял рядом, помахивая хвостом и только изредка разочарованно поскуливал, да и сейчас бежал за Доналом, нимало не тревожась и всем своим видом выражая лишь радостное нетерпение.
Когда они вместе подбежали к озеру, Гибби уже вынырнул и плыл к берегу, гребя одной рукой, а другой придерживая новорожденного ягнёнка, безжизненно лежавшего у него на плече. Падение в воду оглушило малыша, но его ещё можно было спасти. Тут Донал впервые подумал, что скоро за его пичугой будет просто не угнаться, — такой он был крепкий и сильный! Выбравшись на берег, Гибби радостно рассмеялся, кивнув Доналу, но не остановился, а сразу понёсся вверх по горе, чтобы отдать несчастного ягнёнка его матери. Даже после купания в ледяной воде он бежал так быстро, что Доналу пришлось крепко поднажать, чтобы не отстать от младшего братишки.
Гибби приходил к Мёртвой яме, чтобы поплавать (хотя, честно говоря, там едва было можно развернуться) и понырять (а вот для этого она действительно была хороша). А летними ночами, когда все и на горе, и в долине крепко спали, Гибби частенько уходил к Дауру, смело бросался в самые глубокие его волны и проводил долгие часы, в одиночку борясь и забавляясь с водой, ветром и луной. К тому времени он уже знал много такого, благодаря чему человек никогда не знает одиночества.
Горные козлы, обитавшие в ущельях, поначалу приняли его враждебно и иногда так свирепо на него набрасывались, что он ходил весь в синяках. Наконец он решил дать им отпор, и в следующий раз, когда один из них, наклонив голову, понёсся ему навстречу, Гибби ухватил его за рога и начал с ним бороться. Попробовав вкус борьбы, Гибби даже начал нарочно искать встреч со своими противниками и сражался с ними до тех пор, пока не стал таким сильным и сноровистым, что ни один бодливый козёл на Глашгаре не решался вступить с ним в бой. Однако заметив, что при его приближении все горные козлы в испуге разбегаются прочь, Гибби, не желавший ссориться ни с одним живым существом, стал вести себя с ними совсем иначе, с таким же усердием стараясь примирить их собою, и не успокоился, пока не добился своего.
Приходя домой, Донал всегда приносил с собой томик стихов. Он уводил Гибби в какое–нибудь тихое место, где, смотря по погоде, можно было или укрыться от солнца, или спрятаться от дождя, и читал ему баллады, песни или более торжественные и размеренные стихи — в зависимости от настроения и того, какие книги имелись у него в наличии. Музыка стиха, его мелодия и размер, гармония и тональность, ритм и рифма не теряли для Гибби своей прелести и новизны. Наоборот, с каждым новым словесным пиршеством он радовался больше и больше и смотрел на Донала со всё возрастающим восхищением и почтением, как будто тот был могущественным мастером–волшебником. Но загляни Донал в сердце своего маленького слушателя, он увидел бы там много такого, что превосходило его понимание. Ибо Гибби уже вошёл в Божье Царство, а Доналу предстояло ещё много пострадать, прежде чем начать искать хотя бы дверь, через которую человек может в него войти.
Интересно, скольким Гибби был обязан своему вынужденному молчанию? Конечно, из–за неумения говорить он многое потерял, в этом не приходится и сомневаться. Но лишь немногие способны увидеть, сколько всего он приобрёл. Я не сомневаюсь, что вынужденное молчание сыграло удивительно важную (хотя трудно сказать, какую именно) роль в зарождении тех мыслей, чувств и действий, которые Донал со всем его поэтическим чутьём даже не смог бы пока понять. Пока Донал читал стихи, радуясь музыке звука и смысла, Гибби радовался вместе с ним, но помимо этого был занят кое–чем ещё. Он слушал поэзию теми же самыми ушами и пытался смотреть на неё теми же глазами, какими внимал всему, чему Джанет научила его из своей любимой книги. В гормгарнетские холмы уже проникли первые выпуски журнала, печатавшего популярную литературу. Но будь то рассказ про Слепого Гарри из старой, затрёпанной книжки, новый эдинбургский роман или щегольски написанное стихотворение из столичного журнала, Гибби всегда сопоставлял услышанное с тем, что уже знал, спрашивая себя, как бы поступил в том или ином случае Иисус Христос, чего потребовал бы Он от Своего ученика. В любой ситуации, рассуждал он, должен быть единственно верный путь. Подчас по своей невинности он не видел, что ученик Христа вообще не должен бы оказываться в ситуациях, описанных в некоторых романах и балладах, — разве что он совершит страшную ошибку. Но как бы он ни рассуждал в каждом отдельном случае, его разум, дух и сердце (всегда деятельные, но неизменно спокойные) молчаливо и свободно размышляли над всем, что попадалось ему на пути. Если что–то не позволяло ему расти вширь, он непременно устремлялся вверх, а широта приходила позже, своим чередом.
Почти с самого рождения Гибби был наделён редким даром любви к себе подобным. Но теперь он видел, что даже самая пылкая его любовь — это лишь убогий карлик по сравнению со словами и делами Иисуса, и всё больше и больше осознавал, как много Он требует от всякого, кто возжелал возлюбить ближнего любовью Христа. Когда он порой опускал руки, не в силах понять, как же человеку следует действовать в тех или иных обстоятельствах, его единственным утешением было немедленно что–нибудь сделать, причём, сделать это ещё лучше, чем раньше. Он с ещё большей готовностью подбегал к Роберту, когда тот звал его; ещё ласковее разговаривал с Оскаром, ещё бережнее загонял овец, стараясь их не напугать. Какой–то внутренний инстинкт подсказывал ему, что единственный способ понять — это сделать.
Если не было видно протянутой к нему руки, он цеплялся за край одежды. Не зная, как правильно ответить на вопрос сегодняшнего дня, он тут же устремлялся к тому, чему научился вчера. Так проходили долгие недели уединения, любви, размышлений и послушания, и Христос становился для Гибби всё реальнее и живее — до такой степени, что мальчуган видел Его уже и в скалах, и в вереске, и в овечьих мордах, повсюду ощущая Его присутствие, каждый день становившееся для него ближе и роднее.
Воображение тоже помогало ему расти. Он наяву грезил о Христе, и мечтания его были удивительно детскими и чудесными. Гибби казалось, что Иисус время от времени спускается посмотреть, как идут дела в нижних пределах Его Царства. Тогда скалы Глашгара становятся для Него ступеньками, и по его гранитным уступам Господь утром сходит вниз, а вечером, закончив дневные дела на земле, по ним же поднимается обратно. Сердце Гибби громко и учащённо билось при одной мысли о том, что однажды он, может быть, выйдет на тропу Господа как раз в тот момент, когда Он только–только скрылся из виду и головки вереска распрямляются после того, как по ним скользнул край Его одежды, а в том месте, куда ступила Его нога, медленно разгибаются травинки — а Он идёт себе дальше по небесным ступеням, возвращаясь к Отцу.
Иногда какая–нибудь овца внезапно переставала щипать траву и поднимала голову, и Гибби казалось, что это Иисус положил ей на голову Свою руку и уговаривает её не бояться смерти. Ведь Его тоже когда–то убили, но кончилось всё хорошо.
Хотя Гибби уже мог читать Новый Завет самостоятельно, новые для себя места он всегда предпочитал сначала услышать из уст Джанет. Облекаясь в её голос, каждое слово обретало для него выпуклость, реальность и силу. Потом, беря книгу в руки, он непременно перечитывал то, что в прошлый раз прочла ему Джанет. Она была его священником, его верховной жрицей. Она открывала Библию, и вместе с книгой для Гибби открывалось окно в Небесах. Её дом был сторожкой привратника возле Божьего храма, и даже его овцы паслись на храмовых ступенях. Конечно, можно посмеяться над этими фантазиями, но кто знает: быть может, они не так уж и далеки от самых великих на свете истин? Самое нелепое учение на земле — это то, что повествует об отчуждённом, равнодушном Боге. Либо Бога вообще нет, либо Он близко, даже ближе, чем наше собственное осознание самих себя. И нет на свете кошмара чудовищнее, чем холодное, неприступное божество, измысленное человеческим воображением.
