Виктор Острецов - Статьи разных лет

Эти сравнения помогают понять многое. И не только в прошлом, но и в настоящем.

При этом нельзя хотя бы вскользь не коснуться одного литературно-исторического парадокса, являющегося примером самой поразительной неблагодарности либерального потомства в отношении тех, кто дал возможность состояться как писателям нашим классикам. Кого мы должны благодарить, что у нас есть эти имена? Ответ на этот вопрос сразу объясняет причину неблагодарности либерально-культурного потомства. Имена тех, кто стал печатать произведения наших классиков тогда, когда другие отказывались, известны — это два реакционера: Катков со своим «Русским Вестником» и А.С. Суворин. Оба записаны в либеральном синодике в черносотенцы. Но именно они стали печатать Достоевского и Толстого, Тургенева и Чехова. Кого благодарил Достоевский за то, что он как писатель состоялся — реакционера Каткова. Кого благодарил Тургенев — увы, но тоже все того же — Каткова. Именно последний не только брался печатать будущих классиков, но он в отличие от других издателей платил им высокие гонорары и тем дал возможность этим писателям жить и писать. А нам подарил сочинения этих светочей литературы. А не будь Суворина — не было бы и Чехова. Это он, реакционер и черносотенец, увидел в молодом авторе смешных маленьких юморесок большого писателя. Именно он и никто другой. Итак, два реакционера, черносотенца подарили нам и всему человечеству, и прогрессивному, и черносотенному, русских классиков…

В заключение скажем, что Александр Иванович Дубровин после февральского переворота был арестован и помещен в Петропавловскую крепость. Здесь нет ничего удивительного. Попал в руки либералов-кадетов черносотенец. Еще недавно черносотенный царизм давал жить сытно и кудряво этим кадетам, нянчился с ними и спрашивал, чего еще изволите, а те ножкой все больше — ничего не надо, нужна вся власть. Теперь свободолюбивые кадеты начали свое правление с расправы над своими политическими врагами. Была создана при Временном правительстве «Комиссия для внесудебных арестов». Да, внесудебных. То есть незаконных. Вот здесь-то и началось нечто необычное. Столько лет кадеты твердили, что Дубровин погромщик, что он организовал убийства такого-то и такого-то. Получив все карты в руки, все следственные дела из судебных органов, имея возможность допрашивать кого угодно, что нашли за Дубровиным? Какие вины, какие преступления? Кажется, вот уже сейчас и повалятся одни доказательства за другими. Да и вообще теперь-то, наконец, можно будет обнародовать такие дела за черносотенцами, такие дела! Сначала у следователей Временного правительства от ожидаемого успеха кружилась голова. Затем она не кружилась, затем закружилась, но в другую сторону. Но об этом, если Бог приведет, в другой раз. Итак, оставим вопрос, что же нашли следователи революционного правительства за черносотенцами вообще и за Дубровиным в частности. Не скроем, перед нами история Великой лжи, вошедшей во все учебники истории и энциклопедические словари. При этом все юридические нормы оказались попраны.

Вся наша предреволюционная история, то есть история последних десятилетий существования Российской империи, предстает перед нами в виде какого-то огромного флюса, с раздутой влево щекой, и нам объясняют как бы подспудно, что это и есть образ России. Уже почти сто лет все журналы, газеты, книги по культуре и политической истории посвящены деятелям одного круга идей. Это все исключительно — представители одного либерально-интеллигентного и радикального круга, замечательные и талантливые, пламенные и великие революционеры и писатели, философы и поэты. Создается впечатление, что вся Россия только и мечтала, что расстаться со своей спокойной и размеренной жизнью и погрузиться в пучину смуты, с голодом, нищетой, подвалами Лубянки и ГУЛАГами. Читая же деятелей либерального направления, создается впечатление — в дополнение к первому, — что «лучшая часть» думала о демократии и свободе слова. И что если бы не большевики, о, тогда… На самом деле, не думала.

Большая же часть населения России не только не мечтала о демократии, но само это слово было ему непонятным. Она, эта подавляющая часть, жила, надо сказать, не письменной культурой, а устной. Для нее, этой большей части, то есть примерно для 150 миллионов человек, были совершенно безразличны имена тех замечательных и пламенных, талантливых и гениальных, которые украшают страницы нашей исторической и литературоведческой литературы. Интересы этих 150 миллионов и выражал Дубровин и его соратники. Трагическим образом Великая письменная культура вступила в глубокое противоречие с устной культурой, будучи пронизанной антирелигиозным духом. И это противоречие завершилось уничтожением устной культуры. Пушкин победил, но язык просфирен, где он сам учился русскому языку, исчез. И новому Пушкину уже негде учиться русскому языку. Вот ведь в чем дело-то.

Каким-то образом, несмотря на огромное количество литературы, посвященной истории России XIX века и начала XX, в которой авторы, писатели и философы, публицисты и политики пытаются осмыслить произошедшее с нашей страной, не звучит важнейшая тема, ось нашей трагедии — весь послепетровский период до самой революции семнадцатого был периодом трагического столкновения и беспощадной борьбы Великой письменной атеистической культуры с еще более Великой устной культурой, основанной исключительно на христианской традиции, обычае, авторитете старших и опытных, и в которой каждый человек является реальным носителем культуры и одновременно ее творцом. Здесь нет никакой внешней, государственной цензуры. Только Великая устная культура лишена всякого признака политической тенденциозности и диктата «сверху». В этом столкновении и гибели этой Великой устной, традиционной христианской культуры и есть гвоздь всей трагедии России.

Ее голос затих навеки. А вместе с этим затих и голос огромной страны. Мы читаем романы, повести, читаем очерки той поры, но голосов деревни, села, городов и городков, ярмарок и народных гулянии мы не слышим. Не слышим голоса, доносящегося и из изб и городских квартир. Не слышим не потому, что писатели плохо писали и пишут. Нет, писали и пишут хорошо. Не слышим потому, что стали глухими. А стали глухими именно потому, что мы — дети печатного слова, дети литературы. Глухие к живому слову.

Может показаться странным и не идущим к месту весь этот пассаж, которым закрывается сюжет, связанный с именем председателя Союза Русского Народа, статским советником, сверхштатным чиновником по Медицинскому Департаменту Министерства Внутренних Дел Александром Ивановичем Дубровиным.

Но здесь надо объяснить, почему автор этих строк вынужден был прибегнуть к такому эмоциональному «обличению» нашей письменной литературы по истории и культуре. Огромное количество документов, имеющихся в фонде архива, из которого извлечены вышеприведенные документы, касающиеся так или иначе Дубровина, с одной стороны, представляют собой огромный интерес и для историков, и для литераторов. Но дело в том, что они все нуждаются в комментариях, возможно, развернутых. Чтобы они заговорили, нужно представить их в какой-то понятной читателю смысловой среде. К примеру, кто знает сегодня имя Елизаветы Александровны Шабельской? Имя прот. И. Восторгова, вероятно, с какой-то стороны кто-то из читателей слышал. Слава Богу, недавно был издан пятитомник его трудов. Имя Меньшикова для читателей «Слова», вероятно, тоже не представляет тайны. Журнал одним из первых опубликовал его предсмертные записки и письма жене. Можно назвать еще несколько имен, которые сами по себе почти знакомы.

Но проблема заключается не в именах самих по себе, а в том историческом контексте, в социально-исторической среде, в которой они действовали. Главные проблемы, которые их волновали, нам совершенно неизвестны. Нам трудно понять менталитет этих людей. Историки попытались увести нас от понимания той реальной политической ситуации, которая действительно была трагической. И очень сложной. По наивности, внушенной нам исторической советской школой, кажется, что вся проблема сводилась к борьбе богатых и заносчивых аристократов и бедных людей, ими угнетаемых. Конечно, сегодня звучат голоса, правда одинокие, что дело не в социологических схемах.

Перед обладателем архивных материалов, историком, занимающимся историей нашей страны и ее последним предреволюционным периодом, стоит проблема почти неразрешимая. В этом надо честно признаться. Либо надо ему, ломая себя, дополнять известное какими-то деталями из истории и культуры нашего прошлого, тем укрепляя лишь общий искаженный облик России и ее внутренней жизни на протяжении десятилетий и веков. Либо надо открывать новую тему и детально, доходчиво знакомить читателя как с новыми материалами, так и давно известными, давая другие пропорции и другие значимости.