Владимир Бибихин - Сборник статей

Worin eine gegnerische Rasse oder ein gegnerischer Stand seine Starke hat — das wird ihm als sein Bösestes, Schlimmstes ausgelegt: denn damit schadet er uns ( — seine «Tugenden» werden verleumdet und umgetauft) (9 [173]).

To, чем сильна чужая раса или чужое сословие, — истолковывается как самое злое, как наихудшее: поскольку тем самым они вредят нам (—их «добродетели» очерняются и переименовываются).

Соответственно добром называются спроецированные страхом идеалы. Открытие настоящего своего разрушает рисованный мир и с ним «добро». Понимание зла смещается в сторону силы.

Представление об однозначном позитивном понимании у Ницше «воли к власти» происходит от неготовности видеть полярный смысл понятий при естественном желании нащупать систему в его мысли. Ницше знал, что «волю к власти» не поймут, в книге о ней вычитают как раз то, чего он хотел избежать.

Ein Buch zum Denken — nichts weiter: es gehört Denen, welchen Denken Vergnügen macht, nicht weiter…

Dass es deutsch geschrieben ist, ist zum Mindesten unzeitgemuss: ich wünschte es franzosisch geschrieben zu haben, damit es nicht als Befürwortung irgend welcher reichsdeutschen Aspirationen erscheint. <…> Die Deutschen von Heute sind keine Denker mehr: ihnen macht etwas Anderes Vergnügen und Bedenk. Der Wille zur Macht als Prinzip wahre ihnen schwer verständlich… Ebendarum wünschte ich meinen Zetteln nicht deutsch geschrieben zu haben.

[333] Ich mißtraue allen Systemen und Systematikern und gehe ihnen aus dem Weg: vielleicht entdeckt man noch hinter diesem Buche das System, dem ich ausgewichen bin (9 [188]).

Книга для мысли — не более: она принадлежит тем, для кого мыслить — удовольствие, не более…

То, что она написана по–немецки, по меньшей мере, несвоевременно: я желал бы, чтобы она была написана по–французски и не могла показаться словом в поддержку каких бы то ни было имперско–германских устремлений. <…> Сегодняшние немцы больше не мыслители: другое доставляет им удовольствие, другое занимает их мысли. Воля к власти как принцип была бы трудна для их понимания… Именно поэтому я желал бы, чтобы мой труд был написан не по–немецки.

Я не доверяю никаким системам и систематизаторам и избегаю их: возможно, за этой книгой кто–то тоже обнаружит систему, от которой я увернулся.

Проекция надежного круга возникает на месте упущенного ощущения, что мы держим всё. Держащее начинает видеться в закругленности целого. В него встраиваюсь я. Возникает проблема моей необязательности внутри громадной машины. Кажется невероятным, чтобы при нашей множественности от меня зависело всё. Тем не менее.

…Selbst noch der Fatalism, unsere jetzige Form der philosophischen Sensibilität, ist eine Folge jenes längsten Glaubens an göttliche Fugung, eine unbewußte Folge: nämlich als ob eben nicht auf uns ankomme, wie Alles geht (— als ob wir es laufen lassen dürften, wie es lauft: jeder Einzelne selbst nur ein Modus der absoluten Realität -) (10 [7]).

…Даже фатализм, наша сегодняшняя форма философской чувствительности, есть следствие той долгой веры в божественное провидение, неосознанное следствие: а именно, как будто вовсе не от нас зависит, как все происходит ( — как будто мы можем позволить этому происходить так, как оно происходит: каждый в отдельности есть лишь модус абсолютной реальности —).

[334] Взять все в свою зависимость — божественная позиция. Ницше ощущал ее, думал о ней. Она умещалась в нем рядом со знанием, что в нем говорит не он и не только он. Это ощущение и знание были его делом, книги — поступком держания всего. Новая книга была ступенькой, с которой он не сходил.

Es gibt Falle, wo eine uns bezeugte Sympathie indigniert: z. B. unmittelbar nach einer außerordentlichen Handlung, die ihren Werth an sich hat. Aber man gratuliert uns, «dass wir mit ihr fertig sind» usw.

Ich habe bei meinen Kritikern häufig den Eindruck von Canaille gehabt: Nicht, was man sagt, sondern dass ich es sage und inwiefern gerade ich dazu gekommen sein mag, dies zu sagen das scheint ihr einziges Interesse, eine Juden–Zudringlichkeit, gegen die man in praxi den Fußtritt als Antwort hat. Man beurteilt mich, ur nichts mit meinem Werke zu tun haben… (10 [21]).

Есть случаи, когда засвидетельствованная нам симпатия возмущает: например, сразу после исключительного деяния, которое имеет свою ценность в самом себе. Но нас поздравляют «с его завершением» и т. д.

Мои критики часто казались мне негодяями: не то, что говорится, а то, что я это говорю и почему именно я пришел к тому, чтобы это сказать, — это кажется их единственным интересом, еврейская навязчивость, против которой in praxi есть только пинок в качестве ответа. Обо мне судят, чтобы ничего не делать с моим трудом…

Отказ от возможностей, идущий далеко, до предела, оставляет для поступка уже не оперирование предметами, а только перемену глядящих глаз. Совершенный нигилизм — это упражнение со зрением, трудное тем, что не делает его предметом.

Der vollkommene Nihilist — das Auge des N, das ins Hässliche idealisiert, das Untreue übt gegen seine Erinnerungen ( — es lasst sie fallen, sich entblättern; es schützt sie nicht gegen leichenblasse Verfärbungen, wie sie die Schwache über Femes [335] und Vergangenes gießt; und was er [sic] gegen sich nicht übt, das übt er auch gegen die ganze Vergangenheit des M nicht, — er lasst sie fallen (10 [43]).

Полный нигилист — глаз н<игилиста>, который идеализирует уродливое, неверен по отношению к своим воспоминаниям ( — он позволяет им опасть, потерять листву; он не защищает их от мертвенного выцветания, как это делает слабое, орошая их через расстояние и время; и чего он [sic] не делает для себя, того он не делает и для всего прошлого людей — он позволяет ему опасть).

Для такой перемены зрения не требуется перемены объекта. Наоборот. Оставаясь равен себе, объект (весь мир) меняется так, как никакая его перестройка и переделка не могла бы достичь. База операции в том, что видящий способен видеть мир в разном свете и цвете. Этой способностью он дарил миру свойства. Он проецировал на мир себя. Теперь он больше не будет раскрашивать мир. Он удержит свою способность в себе. Собранный видящий окажется в пространстве, на которое не наброшены его проекции, одинокий и свободный от своих привязок к миру.

Мир, на котором видящий перестанет наивно рисовать свою интригу, утратит узнаваемые свойства. Он вернется к своей неразличимости, то есть окажется всегда тем же самым. Уход мира в тожество станет для видящего решающим испытанием. Он может не принять его. Принятие неизменной тожественности мира, однако, возможно при воссоединении видящего с собой. Вместе с вступлением в свою полноту совершается прорыв в вечность. Отличие видящего от Бога стирается. Возвращение того же самого надо понимать как восстановление тожества мира, не запятнанного субъективной раскраской. Отказ от проекций должен, однако, произойти в чистоте. Любое отклонение от совершенства здесь снова будет означать разбрасывание глаза.

Глаз нигилиста — это сам нигилист. См. заменимость es, er в предыдущей цитате. Возвращение к тому же самому как упражнение в зрении — тоже проекция, но не запрещенная. Она не ведет к перебору мнимых возможностей. Проекция того самого не расплескивает глаз. Нигилист, или просто N, [336] у Nietzsche — новое имя субъекта, понятого в его сути, от глаза:

Psychologische Geschichte des Begriffs «Subjekt». Der Leib, das Ding, das vom Auge konstruierte «Ganze» erweckt die Unterscheidung von einem Tun und einem Tuenden; der Tuende, die Ursache des Tuns, immer feiner gefasst, hat zuletzt das «Subjekt» ubriggelassen (Schlechta 6, 485).

Психологическая история понятия «субъект». Тело, вещь, конструируемое глазом «целое» вызывает различение между делом и делателем; делатель, причина дела, описываемый все более изящно, наконец остается в качестве «субъекта».

Глаза могут смениться. Философ идет в школу радикального зрения, где отменяется картина мира. Он снимает все проекции, пусть даже насилуя себя, и оставляет одну вертикальную, полуденную проекцию того самого, равенства–тожества. Назад эта центральная мысль Ницше ведет к парменидовскому видению тожественного бытия, вперед — к Витгенштейну с его тожеством как центральной проблемой и к его теме Aspektwandel, смены аспекта (глаз) без изменения рассматриваемой фигуры. Богатую тему Aspektwandel, неповерхностно связывающую обоих (Ницше и Витгенштейна) с интуицией их философа Шопенгауэра, развернет будущее исследование.

Полнота бытия, благодаря которой N достигает мужества возвратиться к тому (же) самому, заставляет вспомнить аристотелевскую разработку парменидовского бытия–тожества в теме энергии (энтелехии).

При изучении Ницше надо помнить о негласном единстве ведущих умов эпохи. Толстой в дневнике:

14, 15, 16 (октября 1859). Утро. Видел нынче во сне: Преступление не есть известное действие, но известное отношение к условиям жизни. Убить мать может не быть и съесть кусок хлеба может быть величайшее преступление. — Как это было велико, когда я с этой мыслью проснулся ночью!

Ницше осенью 1887:

[337] …erne Handlung an sich ist vollkommen leer an Werth: es kommt Alles darauf an, wer sie tun. Ein und dasselbe «Verbrechen» kann in einem Fall das höchste Vorrecht, im andern das Brandmal sein (10 [47]).

…действие само по себе полностью лишено ценности: все зависит от того, кто его совершает. Одно и то же «преступление» в одном случае может быть самой высокой привилегией, в другом — клеймом.

Толстой был известен Ницше меньше чем Достоевский.

…Ware unser Werth verringert, wenn wir ein paar Verbrechen begingen? Im Gegenteil: es ist nicht Jeder im Stande, ein paar Verbrechen zu begehen. An sich wurde man uns verachten, wenn man uns nicht die Kraft zutraute, unter Umstanden einen Menschen zu todten. Fast in allen Verbrechen drucken sich zugleich Eigenschaften aus, welche an einem Manne nicht fehlen sollen. Nicht mit Unrecht hat Dostoiewsky von den In–sassen jener sibirischen Zuchthäuser gesagt, sie bildeten den stärksten und wertvollsten Bestandteil des russischen Volkes (10 [50]).

…Уменьшилась бы наша ценность, соверши мы пару преступлений? Напротив: не каждый в состоянии совершить пару преступлений. Нас презирали бы, если бы считали нас не в состоянии в определенных обстоятельствах убить человека. Почти во всех преступлениях выражаются как раз те свойства, которые не должны отсутствовать в мужчине. Не без оснований сказал Достоевский о заключенных сибирской каторги, что они составляют самую сильную и самую ценную часть русского народа.