Александр Мень - История религии (Том 6)
В наши дни замысел Филона перевести Библию на язык отвлеченных понятий могли бы назвать "демифологизацией", превращением образов в идеи. В своем эксперименте он действовал как миссионер и апологет, и не его вина, что поставленную задачу ему не удалось осуществить полностью. Александрия не знала другого толкования Библии, кроме аллегорического (19). С богословской точки зрения тогда оно было самым плодотворным, ибо ни ессеи, которые выискивали в Писании намеки на свою секту, ни раввины-галахисты, которые извлекали из него в основном практические правила, ни теологи, понимавшие его дословно (Филон называл их "софистами буквоедства"), не в состоянии были дать никакого вразумительного комментария.
В глазах Филона аллегорический метод был "мудрым архитектором", позволявшим возвести стройный храм библейской философии. Кое в чем экзегет опирался на раввинские мидраши и "предания старцев", но в основном следовал за Аристобулом и стоиками. Исследователи отмечали, что даже у апостола Павла обнаруживается большая зависимость от традиции законников, чем у правоверного иудея Филона.
Полагают, что Филон проводил в александрийской синагоге своего рода катехизические беседы, которые и легли в основу цикла его книг, посвященных Пятикнижию (20). Он успел закончить лишь тома, изъясняющие Бытие и часть Исхода, но и в них взгляды философа представлены достаточно ясно.
Рассматривая первую главу Бытия, Филон сосредоточивает внимание на религиозной доктрине, содержащейся в ней. Смысл сказания в том, что космос обязан своим существованием единому Творцу (21). Далее писатель отвергает буквальное понимание тех мест книги, где Бог изображен с атрибутами человека. Учение Библии о Боге, взятое целиком, исключает мысль, будто Творец может сожалеть о Своих поступках, что Он обладает очами или руками. Подобные выражения, поясняет Филон, Моисей допускал, приноравливаясь к уровню читателей (22). Всюду, где только возможно, толкователь старался снять покров со сказаний и картин, чтобы проникнуть в суть библейского провозвестия, уяснить нравственный и мистический смысл мифологем Писания. Так, два рассказа о создании человека (Быт 1; 2) Филон считал указанием на двух Адамов-идеально-небесного и облеченного плотью. Плотский, земной человек есть лишь несовершенная проекция духовного "первого Адама". Через него все люди связаны между собой и с Самим Божеством.
Согласно Филону, Древо Жизни есть высшее богопочитание, а прочие райские деревья-разнообразие человеческих "мнений". Четыре реки суть аллегория важнейших добродетелей. Когда страсти (Змей) овладевают разумом, человек отдаляется от Бога.
Эти концепции, которые Филон заимствовал из раввинских мидрашей, апостол Павел позднее использовал для разработки новозаветного богословия (23).
Филон намеревался создать некую "алгебру" экзегезы, но цели своей не достиг, поскольку оставлял слишком большой простор произвольному и субъективному толкованию. Тем не менее в принципе он взял верный ориентир, желая не просто пересказывать Бытие, а уточнить, что же именно подразумевал священный автор под тем или иным образом. Сам дух символизма не был навязан Библии Филоном, а был органически присущ ей. Как и большинство религиозных книг Востока, Писание характеризуется многозначностью, полисемантизмом (24).
Современные комментаторы Библии далеко ушли от Филона, и все же они остаются его продолжателями. Их преимущество в том, что они владеют более надежными методами, шире привлекают древневосточную символику, однако Филон был одним из первых, кто пытался таким путем избежать рабства букве и философски сформулировав основы богооткровенного учения.
В трудах Филона настораживают не отдельные домыслы, а одна весьма существенная особенность его мысли - нечувствие пульса истории. Это кажется тем более странным, что Филона как жителя Египта со всех сторон окружали немые свидетели веков. В библиотеке Музея он знакомился с прошлым страны фараонов, уходя в пустыню, мог видеть развалины минувших эпох, в городе на каждом шагу встречались следы владычества Александра и его преемников, а римские знамена, столь недавно поднятые над Египтом, напоминали, что наступила новая, Августова эпоха. Но всего этого Филон как бы не замечал, витая в сфере надысторического. Он был слишком "греком", чтобы проникнуться историзмом Библии.
Стремясь сделать сказания о патриархах и Моисее доступными эллинскому читателю, Филон, в сущности, лишал их конкретной реальности. Под его пером история спасения становилась лишь поводом для религиозно-философских раздумий писателя. Это были уже не толкования, а скорее "гомилии", аналогичные проповедям Отцов Церкви. Например, поясняя исход Авраама из земли предков, Филон говорил, что эта земля означает плоть и вожделение, которые человек должен преодолеть, взыскуя Бога. Из повествования об Иакове, который заснул на пути в Месопотамию, положив под голову камень, он выводил требование "избегать изнеженного и роскошного образа жизни" (25).
Точно так же и Иоанн Златоуст свою беседу о пасхальном обряде, который евреи совершали стоя, торопясь покинуть Египет, заключал словами: "И ты, христианин, вкушая, спеши освободиться от мира". А св. Андрей Критский в Великом Каноне сделал Библию отправным пунктом для призыва к покаянию. Несомненно, жанр "гомилии" вполне оправдывает подобные приемы. Между тем Филон, главной своей задачей считая именно экзегезу, в конце концов свел весь Ветхий Завет к веренице назидательных притч.
Следует подчеркнуть, что раннехристианские толкователи, хотя нередко и подражали Филону, в основном преодолели его крайности. Рассматривая Ветхий Завет как прообраз Нового, они вернулись к историзму библейского богословия.
Говоря об изъянах филоновской интерпретации Библии, нужно учитывать его цели. Как посредник между эллинством и иудаизмом, философ добился многого. С его помощью греческий читатель получал ключ хотя бы к некоторым тайнам Писания или в крайнем случае мог отнестись к нему уважительно. Вера и этика Библии в трактовке Филона легче усваивались античным сознанием. Но, повторяем, для самого экзегета его метод был не просто тактическим приемом; динамизм Священной Истории действительно ускользал от Филона. В центре его внимания был не путь народа Божия и не путь человечества, а судьба индивидуальной души, устремленной к сверхчувственному.
Но именно здесь неожиданно проявилась укорененность философа в Библии. "Познание Бога" он понимал не как рациональное постижение, а как подвиг любви. Никто из античных мыслителей не говорил об этом так, как Филон. У них было и благоговение, и жажда проникнуть в загадки бытия, но только метафизик, вдохновленный Словом Божиим, увидел в любви самую сущность богопознания.
Не любопытство, с каким разум изучает природу, а веление сердца влекло Филона к "верховной цели жизненного пути человека" (26). К ней, говорил он, ведут три дороги, которые олицетворены Авраамом, Исааком и Иаковом. Авраам есть путь "научения", национального исследования, Исаак-путь благодати, даруемой Самим Богом, а Иаков-путь упражнения, аскезы.
Первый путь начинается с философской рефлексии и изучения мира. Подобно тому как Авраам, задумавшись над устройством природы, пришел к вере в единого Творца, так и наука способна подвести разум к своего рода естественной теологии*. Небо, и земля, и все, что их наполняет,-это зримый иероглиф, аллегория, за которыми стоит высшая божественная реальность. Тут Филон в основном повторяет аргументы Анаксагора, Платона, Клеанфа. "Мысль, говорит он,-ведет нас к восприятию Бога как Души Вселенной" (27).
----------------------------------------------------------------------
* Такой взгляд на обращение Авраама Филон заимствовал из раввинских мидрашей
Однако, если Божество было бы только пневмой, одушевляющей мироздание, как думали стоики, интеллект мог бы до конца проникнуть в Его сущность. Начало же, Которое целиком вмещается в рамки человеческих понятий, не есть Начало абсолютное. Писание учит о Боге Живом и Сокровенном ("Святом"). То, что человек воспринимает как Душу мира,-не вся Его полнота. Сущий иноприроден твари. Намеки на это Филон находил у Платона, а если бы знал книги брахманов, то убедился бы, что в Индии идея непостижимости Божества была высказана еще раньше (См. т. III). И все же в западном мире Филон был первым, кто со всей определенностью утвердил апофатический, "отрицательный" принцип богословия.
"Не думаю,-писал он,-чтобы Сущее, каково Оно есть по Своей природе, могло бы быть познано каким-либо человеком... Поэтому нельзя Ему дать даже имени" (28). Все самые возвышенные определения Бога остаются в пределах частного, тварного, мыслимого. Бог же все превосходит. "Он лучше блага, прекраснее красоты, блаженнее счастья" (29). Создатель "больше и самой жизни", ибо Он ее источник и начало. Богослов может знать о Нем "только, что Он существует, а не то, каков Он есть" (30). Это первая и необходимая оговорка, предваряющая всякую мысль о Сверхбытии. Здесь сближаются Греция и Израиль, Китай и Индия. Впоследствии апофатизм Филона был целиком принят Отцами Церкви, которые учили о запредельности Бога почти в тех же выражениях, что и александрийский философ (31).
