Александр Мень - История религии (Том 6)
Филон изучал труды александрийских раввинов и, хотя плохо знал еврейский язык, был осведомлен в палестинской галахе (6). Эллин и иудей в одном лице, патриот и гражданин мира, человек веры, свободный от обскурантизма, Филон следовал заветам Торы, но не желал становиться фанатиком. Запад и Восток, которые то влеклись друг к другу, то отталкивались с ненавистью и презрением, обрели в его возвышенной душе полную гармонию. Он ценил все многообразие мира и призывал благодарить Бога не только за создание рода человеческого, но и "за мужчин и женщин, за эллинов и варваров, жителей материка и островитян" (7).
Книги Филона запечатлели мысль, свободную от узости. Даже ведя полемику, писатель, как правило, был сдержан и терпим. Доброжелательный и великодушный, он завоевал уважение сограждан и любовь близких. Если его жену спрашивали, почему она, богатая женщина, одевается так скромно, она отвечала, что лучшим украшением для нее служат добродетели мужа. Не случайно александрийская община обратилась к Филону, когда нужно было ехать с ходатайством в Рим.
Именно такой человек и такой характер более всего подходили для дела примирения и синтеза.
Однако внутренний мир и просветленность достались Филону нелегко. В юности он вел рассеянную жизнь, мало отличаясь от других богатых молодых людей. Его манили пиры, театры, ристалища. Но уже в те ранние годы серьезные умственные интересы и тяга к нравственной чистоте помогли ему прийти к выводу: страсть-это рабство. "Поистине,-писал он потом,-свободен тот, у кого нет иного повелителя, кроме Бога" (8).
Филон сам рассказывает о своей душевной борьбе и частых поражениях. Он метался между книгами и обществом легкомысленных друзей. Изыскивая средства одолеть искушения, молодой человек хотел последовать примеру ессейских отшельников, чью жизнь он наблюдал в уединенных рощах предместья. Но вскоре Фитон понял, что само по себе бегство от мира не поможет, если смута гнездится в сердце. "Нередко,-вспоминает философ, оставив друзей, родителей и родину и отправившись в пустыню, чтобы предаться чему-либо достойному размышления, я там не получал ничего; мой разум, разбросанный и ужаленный страстью, возвращался к иным предметам" (9).
Постепенно духовные устремления стали брать верх, и Филон ощутил радость близкой победы. Он нашел свое призвание- быть независимым религиозным мыслителем. "Разум,-говорил он,- единственное во всем нашем существе, что неподвластно распаду и исчезновению. Ибо только разуму Бог, создавший его, повелел быть свободным, порывать оковы принуждения и свободно размышлять" (10).
Выбрав себе дорогу, Филон, однако, не превратился в анахорета и нелюдима. Он продолжал жить в обществе, стремясь повсюду оставаться самим собой. "Истинная стойкость и незыблемый покой есть то, что мы испытываем в присутствии Бога, Который Сам всегда неизменен",- говорил Филон (11). "Иногда, находясь среди многотысячной толпы, я умиротворялся мыслью. Бог изгнал сумятицу из моей души и научил меня, что не от места зависит доброе или дурное расположение, а от Самого Бога, Который движет и влечет колесницу моей души, куда хочет" (12). Этот опыт помог Филону прийти к идее харис, благодати, и в чем-то предвосхитить апостола Павла и Августина. Человек, утверждал он, не в силах справиться с собственным несовершенством, только рука Господня поднимает его и ведет ввысь.
Свои размышления о тайне Бога, о мирах и народах Филон не считал абстрактной игрой ума, он верил в их практическое значение, сознавая себя моралистом и проповедником. Он молился о ниспослании божественного вдохновения, и порой оно внезапно посещало его. Об этом свидетельствуют многие страницы Филоновых писаний, где под покровом философии чувствуется мистический жар сердца, навсегда плененного Небом.
Путь будущего мыслителя определился годам к двадцати, как раз в то самое время, когда звезда привела волхвов на родину его предков. Их приход означал, что Господь призывает к Себе и языческие народы. Об этом событии александриец не знал, но он стал первым учителем иудейства, который совершил настоящую переоценку внебиблейского мира. Он не закрывал глаза на светлые стороны иноверных религий. По его словам, персидские маги "получают и передают откровение божественных добродетелей". Взор Филона простирался еще дальше. "У индийцев, -писал он,-есть "нагие мудрецы", которые привержены изучению не только природы, но и нравственной философии, с тем чтобы всецело изменить свою жизнь и сделать ее образцом добродетели" (13). Филон имел в виду брахманских аскетов и йогов, сведения о которых приносили греческие купцы и путешественники.
Если авторы Сивиллиных книг обрушивали на головы язычников обличения и угрозы, то Филон предпочитал относиться к ним с пониманием. По его словам, "люди, поклоняющиеся звездам и силам природы, сами того не ведая, чтут Владыку неба и земли" (14). Философ, конечно, не одобрял многобожия и идолопоклонства, но отказывался видеть во всех религиях, кроме библейской, одни суеверия. Оставаясь, в отличие от стоиков, строгим монотеистом, Филон уважал всякое неподдельное благочестие. Он не называл храмы богов жилищами злых духов, поскольку был уверен, что народ, который в них молится, может, пусть даже через грубые символы, приближаться к Богу. О гибели святотатцев, осквернивших Дельфы, философ писал: "Нужно обладать особой любовью к крючкотворству, чтобы видеть в этом игру случая" (15).
Комментарии стоиков, которые отыскивали в мифах сокровенный смысл, помогли Филону подойти к религиозным символам язычества без предубеждения и вполне серьезно. В собственных трудах он, не смущаясь, прибегал к терминам, взятым из ми-стериальной области, давая понять, что и в ней есть зерно истины. Так, Моисея Филон называл "посвященным", который передал эсотерические знания своим преемникам.
Моисей не случайно был излюбленным героем писателя. В их судьбах было нечто общее. Оба воспитывались в Египте, где усвоили языческую мудрость. Филон не сомневался, что и Моисей сохранил любовь к этим знаниям.
Философия, которая приблизила эллинов к вере в Единого, вызвала наибольшие симпатии Филона. Он высоко ценил "Изречения семи греческих мудрецов", восхищался "дивной мудростью Сократа", называл Платона "величайшим", а орден пифагорейцев- "священным"(16). Все они, по мнению Филона, руководились разумом-этим драгоценнейшим даром Провидения. Александриец не мог себе представить, чтобы разум как таковой оказался враждебным вере.
Последним достижением разума в эпоху Филона была греко-римская наука о познании и бытии. Ее анализу и посвятил философ свои первые сочинения. В них он менее всего оригинален, и поначалу они кажутся простыми компиляциями. Но это лишь поверхностное впечатление. В подобных случаях важны не отдельные части здания, а то целое, которое они составляют.
Платонизму Филон был обязан больше всего. Он настолько вжился в идеи и слог прославленного эллина, что один современник говорил: "Либо Платон филонствует, либо Филон платонствует". По примеру Посидония, Филон хотел увязать "идеализм" Академии с учением Стои. Кроме того, у него немало заимствовано из пифагорейства, у Гераклита и Аристотеля. При этом Филон вовсе не считал себя заблудившимся в дебрях систем. Он искал у всех философов мысли, подтверждающие его собственные догадки; дорожа не школой, а истиной, он не стремился быть "чистым" стоиком или перепатетиком. Труды Филона-не беспорядочный эклектизм эрудита, это попытка привлечь арсенал античной философии для постройки нового миросозерцания.
Однако, бороздя во всех направлениях холодные воды метафизики, Филон понял, что одно умозрение не служит надежным компасом. Слишком много спорного и противоречивого обнаружил он в выводах философии, слишком сильно расходились между собой жрецы разума. "Конечным актом знания, - писал Филон,-является уверенность в том, что мы ничего не знаем" (17). Разум имеет пределы своих возможностей. Следовательно, "мы должны примириться с тем, что собственными силами можем найти лишь отблеск истины среди хаоса вероятностей" (18). Если бы нашим орудием был только интеллект, горизонт наш остался бы навсегда суженным.
Но есть и иные пути познания. Рациональная метафизика, по выражению Филона,-не более чем служанка, подобная библейской Агари, настоящая же госпожа мудрости обитает по ту сторону рассудочных спекуляций*. Слово мудрости содержится в Священном Писании, к которому и должен обратиться человек за решением центральных вопросов бытия.
----------------------------------------------------------------------
* Этот взгляд нашел отражение в средневековом определении философии как ancilla theologiae (служанка богословия)
Филону, вероятно, не раз приходилось слышать удивленный вопрос: как он, культурный, образованный человек, "эллин" по воспитанию, может совмещать в своей голове науку и "варварские суеверия" восточных книг? Отвечая на это, философ хотел показать, что в Библии заключено возвышенное божественное учение, хотя смысл его подчас и скрыт от греков. Если же они дадут себе труд проникнуть в Писание, то найдут в нем нечто большее, чем у философов, и много созвучного с их самыми глубокими идеями.
