Валентин Свенцицкий - Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам кавказских гор
Когда пришел о. Иван, я сказал ему о своих впечатлениях. Он согласился со мной, но прибавил:
— А я не люблю открытых полян. Такие места нравятся мне больше.
Снова, по той же тропе, что и вчера ночью, пошли мы к о. Никифору. Недалеко от кельи — колодец. Стоит крест. Земля черная, холодная от сырости. В лесу глубокая тень. Травы мало. Сухие листья лежат как перина, и нога тонет в них.
Чем ближе к поляне о. Никифора, тем выше и реже становится лес. Светлеет. На открытых местах яркими пятнами выбивается зеленая трава.
На самом краю поляны о. Никифора стоит маленькая-маленькая копна сена, аккуратно покрытая навесом от дождя.
— Зачем это сено о. Никифору? — спрашиваю я о. Ивана.
О. Иван улыбается.
— Продает.
— Продает? Да кому же оно здесь нужно?
— Поселенцам.
— Как же они берут его отсюда?
— Да о. Никифор на себе носит.
— С горы?
— Да. Так по охапке и носит.
— За сколько же продает он это сено?
— За три рубля с доставкой, — смеется о. Иван. — Поляна хорошая, — прибавляет он, видимо любуясь открывшимся видом.
Действительно, поляна хорошая!
Рис. Мост из пихты
Ровный зеленый, скошенный луг. Маленькая келья. Огородик около нее. А по краям такой славный смешанный лес: тут и дуб, и липа, и сосна. Дальних гор не видно, и если забыть дорогу к о. Никифору в гору и безлюдье кругом, можно подумать, что это не келья пустынника, а приветливая лесная сторожка.
О. Никифор ждет нас у кельи.
Подходим.
Я спрашиваю о. Никифора, можно ли его снять.
Он улыбается и говорит:
— Что же выйдет? Келья, а около нее старик-пустынник: само дело велит сняться!
Я снова рассматриваю его. И снова теперь, уже при дневном освещении, он производит на меня впечатление не человека, а лесного дедушки. Снова поражают глаза его, острый, боковой взгляд. И непередаваемое, почти физическое ощущение, что взгляд этот видит самое сокровенное в душе.
На столе уже расставлены стаканы, стоит чайник с кипятком, нарезан хлеб, и в большой чашке дымится вареный картофель.
О. Иван читает молитву. Громко, отчетливо. О. Никифор делает «возглас» шепотом, точно вздыхает, слышны только отдельные слова:
— Молитвами святых отец наших… Господи… помилуй нас…
Садимся за стол, и о. Никифор начинает угощать нас. Сегодня «разговенье»: первый день после Петровского поста. О. Иван принес из монастыря в подарок о. Никифору рыбу-кутум. У меня с собой сыр и консервы. О. Никифор пробует все охотно, ест и хвалит:
— Такого сыру никогда не ел!.. Рыба-то необыкновенная какая-то… Меня он уговаривает:
— Вы мало едите. Вам больше надо есть. Дорога трудная впереди.
О. Иван вспоминает, как побывал у пустынников один иеромонах и потом осуждал их:
— Ничего особенного в них нет. Едят по два раза в день.
О. Никифор слушает внимательно и очень серьезно говорит:
— Так и надо. Мы не можем слишком сильно поститься. Господь от человека требует не голода, а подвига. Подвиг — это то, что может человек сделать самого большого по своим силам, а остальное по благодати. Силы наши теперь слабые, и подвигов больших Господь с нас не требует. Я пробовал сильно поститься. И вижу, что не могу. Истощаюсь — нет сил молиться, как надо. Однажды так ослаб от поста, встать правила прочесть не могу. Господи, думаю, пощади создание Свое. И слышу в сердце: не вставай — лежи, пока поправишься. Так Богу угодно…
После чая о. Никифор и о. Иван предложили пойти гулять.
— Покажем вам наш лес, — сказал о. Никифор. Мы спустились немного вниз и пошли некрутым косогором, без тропы, прямо по лесу, по мягким прошлогодним листьям. Дошли до маленькой кельи о. Никодима. Посидели около нее. И снова вошли в лес. Спустились еще ниже, до глубокого, глухо заросшего оврага. Через овраг перекинут «мост»: громадная пихта с густыми, теперь полусгнившими ветвями.
— Этому мосту, — сказал о. Иван, — лет пятнадцать будет. Рубил пустынник дерево, а оно не вниз упало, а поперек оврага. Приделал он перила, обрубил с одного боку ветви, и вышел мост.
Это место одно из самых красивых в лесу о. Никифора. А в общем весь лес напоминает среднюю полосу России. Не очень высокие дубы, липа, вяз, орешник. Открытые поляны. Темные, поросшие густой зарослью, овраги. Пахнет грибами, прелыми опавшими листьями и какой-то травой, напоминающей нашу мяту.
Мы идем все по новым местам. Но, к удивлению моему, выходим к тому же месту, откуда вошли: до этим горам и оврагам совершенно теряешь направление.
Солнце стоит высоко. Поляна о. Никифора залита ярким светом. Меня снова тянет в лес.
— Я пойду, похожу, о. Никифор.
— Идите, идите. К четырем часам ждать вас будем слушать вечерню.
VIII. ВЕЧЕРНЯ. — «ТАИНСТВА». — НОЧЬ
Мы пили чай и разговаривали с о. Никифором не в келье, а на маленькой терраске сбоку кельи. Такие терраски делают себе все пустынники, главным образом для зимы, когда так заносит снегом, что никуда, кроме как на эту терраску, нельзя выйти.
Теперь о. Никифор попросил в самую келью.
Внутри она гораздо меньше, чем кажется снаружи, да еще перегорожена надвое, так что каморки крохотные. Из первой каморки во вторую, где стоит аналой и угол завешен иконами, — низенькая дверь. На двери надпись крупными буквами: «Имей в уме и сердце всегда молитву: Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй мя грешнаго».
О. Иван встает за аналой. Справа, около окна — о. Никифор. У стены ближе к двери — я. Мы почти касаемся друг друга. В маленькое окно виден край ярко освещенной поляны, а в келье полумрак, точно поздним вечером. Вся келья почему-то похожа на темную, старую икону. И пахнет так же: кипарисом, ладаном и воском.
О. Иван читал по-монашески, не возвышая и не понижая голоса, не придавая словам никакого выражения. Это по-церковному и в высшей степени мудро, потому что всякое свое выражение делало бы чтение-его личным, человеческим, а теперь оно было простой формой, и потому по содержанию легче могло стать нашим общим.
О. Никифор часто кланялся глубоким, медленным поклоном. Стоял строгий, сосредоточенный.
Мир остался где-то далеко, как внешнее, чуждое нам. На вершине горы, в маленькой «кипарисовой» келье, у едва мерцающей лампадки, мы становимся единой душой и касаемся иного мира, невидимого, Божьего…
— … Свете тихий, — запел о. Иван также по-монастырски, почти на одной ноте.
И о. Никифор подпевал ему тихим голосом, похожим на вздох:
— … Святыя славы, Безсмертнаго Отца Небеснаго… Святаго Блаженнаго, Иисусе Христе… Пришедше на запад солнца… видевше свет вечерний… поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога…
К горлу подступает незнакомое чувство не то восторга, не то умиления, но во всяком случае, какого-то большого и нового для меня счастья.
Я сознавал ясно, это не мое, не мною достигнутое состояние, не мне открытое. Как будто бы вошел я в чужое святая святых и подсмотрел то, что мне не принадлежало. Но это «святое» на одно мгновение коснулось и меня.
Когда после вечерни мы вышли из кельи, мне все время, до самого позднего вечера, казалось, что служба еще идет, что каждое наше движение, каждый наш шаг, каждое наше слово имеет какое-то отношение к службе, является как бы продолжением ее, и потому невольно хотелось говорить тихо, благоговейно, серьезно.
О. Никифор сказал мне:
— Когда пойдете в свою келью, я пойду с вами… Мне надо нечто сказать вам.
В другое время я удивился бы этой фразе. Теперь принял ее так, как будто бы ждал, что она будет сказана. И просто ответил:
— Хорошо.
***То, что сказал мне о. Никифор, не было проповедью. Нельзя назвать и исповедью.
Он пришел ко мне, сел за маленький столик, который стоял около койки, и начал так:
— Мне надо сказать вам, милый братец, о некиих таинствах духовной жизни. Вы простите меня, ради Христа.
С первой же встречи с о. Никифором, вечером, на поляне у меня было какое-то смутное, но неотступное чувство, что о. Никифор страшно близок к тем переживаниям, которые, по-церковному, принято рассматривать, как общение с личными началами потустороннего мира: «бесами», «демонами» и т. д. В улыбке, во взгляде, даже в голосе о. Никифора было что-то неуловимое, но все время заставляющее ставить его в какую-то личную связь с этой мистической областью потусторонней жизни.
Теперь этот вечер и странная речь его вполне подтвердили мое неясное чувство.
— Вот какое таинство, милый братец: часто я вижу бесов… Призраками, вроде как тень в лунную ночь. Особенно сильно действуют они от одиннадцати до часу ночи. Громадная какая-то работа у них совершается в это время. В эти часы труднее всего молиться. Зато, если преодолеешь тяжесть душевную, особенно хорошо чувствуется: тишина, благодать, все живое! Первый раз увидел я их во время чтения акафиста. Как раз после того, как рассказывал я вам, спас меня Господь от безумия и открыл, что не так молюсь… Долго перед этим голос их слышал. Как встану на молитву, слышу, шепчет на левое ухо — на правое не смеет! Прислушиваюсь к шепоту, и в рассеяние прихожу, — молиться не могу. А тут увидел их во вне: стоят два беса. Третий, чувствую, внутри меня есть, постоянный. Один бес говорит другому: входи в него. А тот отвечает: не могу. Значит, Господь по благодати власть мне в то время над ними дал; иной раз слышишь — говорит тебе бес:
