Дела любви. Том II - Серен Кьеркегор
Так любовь всегда удваивается сама в себе. Это содержит истину, также, когда говорят, что любовь покрывает множество грехов.
В Священном Писании мы читаем то, что является собственным словом любви, что многие грехи прощаются тому, кто много возлюбил – потому что любовь в нем покрывает множество грехов. Однако на этот раз мы не будем говорить о этом. В этом небольшом эссе мы постоянно говорим о делах любви, поэтому мы рассматриваем любовь, направленную вовне. В этом смысле мы сейчас поговорим о том, что
ЛЮБОВЬ ПОКРЫВАЕТ МНОЖЕСТВО ГРЕХОВ.
Любовь покрывает множество грехов. Ибо она не открывает грехов. Но не открывать того, что все же должно существовать, поскольку они могут быть открыты, значит, скрывать их.
Понятие "многообразие" само по себе неопределенно. Итак, все мы говорим о многообразии творения, однако это же самое слово означает нечто совершенно иное в зависимости от того, кто говорит. Человек, который провел всю свою жизнь в уединенном месте и поэтому не умеет изучать природу, как мало он знает, и все же он говорит о многообразии творения! Естествоиспытатель же, объехавший весь мир, побывавший всюду, как над поверхностью земли, так и под ней, увидевший много чего, который иногда с помощью телескопа открывал в других случаях невидимые звезды, иногда с помощью микроскопа открывал в других случаях невидимых насекомых; какое поразительное многообразие он открыл, но он использует то же слово – "многообразие творения". И далее; в то время как естествоиспытатель радуется тому, что ему удалось увидеть, он охотно признает, что нет предела открытиям, поскольку нет предела открытиям даже в изобретенни приборов для проведения этих открытий. Значит, многообразие творения с постоянно изобретаемыми новыми инструментами становится все больше и больше, и всегда может казаться, что оно увеличивается – хотя, учитывая все обстоятельства, это все еще содержится во фразе "многообразие творения". То же самое относится и к многообразию грехов, поскольку это слово может означать совершенно разное в зависимости от того, кто его произносит.
Поэтому человек обнаруживает, что множество грехов постоянно увеличивается, то есть, через их открытие кажется, что оно постоянно увеличивается, естественно, также с помощью открытий, которые он делает о том, как хитроумно, как настороженно он действует, чтобы совершить открытие. Тот же, кто не cовершает никаких открытий, скрывает множество грехов, ибо для него это множество меньше.
Но открытие – это нечто похвальное, нечто достойное восхищения, даже если это восхищение иногда странным образом вынуждает объединять разнородное, ибо кто-то восхищается натуралистом, открывшем птицу, но кто-то также восхищается собакой, открывшей пурпур. Но мы оставим это без внимания, чего бы это ни стоило, но несомненно, что мир восхищается открытиями и восхваляет их. С другой стороны, тот, кто не совершает никакого открытия, как никто другой, ценится очень низко. Мы охотно говорим о ком-то, чтобы заклеймить его как чудака, погруженного в свои собственные мысли – "Он на самом деле ничего не открыл". И если мы хотим назвать кого-то особенно ограниченным и глупым, мы говорим "он, конечно, никогда не изобретет пороха", что не нужно в наше время, так как порох уже изобретен; так что в наше время было бы очень сомнительно думать, что именно он его изобрел. О, но открытие чего-либо вызывает в мире такое восхищение, что невозможно забыть завидную участь изобретателя пороха!
Конечно, легко заметить, что любящий, не совершающий открытий, в глазах мира выглядит очень посредственно. Ибо даже в отношении зла, в отношении греха и многообразия грехов, открывается, что есть изобретательный, хитрый, бесцеремонный, возможно, полуиспорченный наблюдатель, который действительно может делать открытия – и это высоко ценится в мире. Даже юноша в тот самый момент, когда он вступает в жизнь (ибо он, безусловно, будет против того, чтобы мир называл его глупцом) наиболее охотно раскрывает, как он познал и как открыл зло. Даже женщина в ее ранней юности (ибо она будет против того, чтобы мир называл ее "маленькой гусыней" или "деревенской простотой") охотно раскрывает, что она является высокомерным знатоком человеческих душ, естественно, в направлении зла. Да, это невероятно, как изменился мир по сравнению с древними временами, тогда мало кто знал себя, теперь все – знатоки человеческих душ. И это любопытно: если бы кто-то открыл, как человечен в своей основе почти каждый человек, то он вряд ли бы осмелился обнародовать свое открытие, опасаясь быть осмеянным, возможно, даже опасаясь, что общество оскорбится такой идеей. С другой стороны, если бы кто-то открыл, как каждый человек в основе своей ничтожен, как завистлив, как эгоистичен, как неверен, какие мерзости могут тайно обитать даже в чистейшем, то есть в том, кого глупцы, "гусыни" и "деревенская простота" считают чистейшим, тогда он тщеславно знает, что его принимают, что мир жаждет услышать результаты его наблюдений, его исследований, его рассказов. Таким образом, грех и зло приобрели большую над людьми власть, чем можно себе представить: так глупо быть добрым, так неумно верить в добро, так провинциально выдавать невежество, или быть непосвященным – непосвященным в сокровенные тайны греха.
Здесь мы совершенно ясно видим, как зло и грех в значительной степени являются следствием тщеславного сравнения себя с миром и с другими людьми. Ибо можно быть совершенно уверенным, что те же самые люди, которые только потому, что тщеславно боятся осуждения мира, стараются в общении с другими быть приятными и интересными, выдавая изощренное знание зла. Можно быть совершенно уверенным, что те же самые люди, когда они остаются одни в тихом размышлении, где им не нужно стыдиться хорошего, придерживаются совершенно другого мнения. Но в общении с другими, в обществе со многими или хотя бы с несколькими, то есть там, где компания позволяет сравнение, сравнительное отношение, о котором тщеславие может не осознавать, тогда каждый искушает другого раскрыть то, что он открыл.
Но бывает, что даже абсолютно мирской человек делает исключение, иногда немного снисходительнее судит того, кто ничего не открыл. Предположим, что два хитрых дельца должны были решить что-то друг с другом без свидетелей, но они никак не смогли это устроить, так что их совещание должно проходить в комнате с третьим, и этот третий, они знали, был очень влюблен и счастлив в первые дни любви. Не правда ли, что один из дельцов мог сказать другому "Ну, не имеет значения, что он здесь, он ничего
