Дела любви. Том II - Серен Кьеркегор
О, есть нечто бесконечно глубокое там, где есть любовь! Истинно любящий говорит: «Всего надейтесь, не отказывайтесь ни от одного человека, ибо отказаться от него – значит отказаться от своей любви к нему, ибо если вы не отказываетесь от неё, тогда вы имеете надежду. Но если вы отказываетесь от своей любви к нему, тогда вы сами перестаёте быть любящим». Но мы обычно говорим по отношению к любви в нас по-другому, высокомерно и недоброжелательно, как будто мы сами являемся хозяином и властелином своей любви так же, как человек – своих денег. Если кто-то говорит: «Я разлюбил этого человека», тогда он думает, что теряет именно «тот человек», который был объектом его любви. Говорящий даже думает, что он сохраняет свою любовь так же, как помогающий другому человеку деньгами, говорит: «Я перестал оказывать ему эту помощь», так что дающий теперь оставляет при себе деньги, которые раньше получал другой, тот, кто теперь потерял. Ибо дающий далеко не проиграл из-за такого изменения. Но с любовью дело обстоит иначе; может быть, проигрывает тот, кто был объектом любви, но проигрывает и тот, кто «отказался от своей любви к этому человеку». Он может не осознавать этого, он может не замечать того, что сами его слова насмехаются над ним, когда он говорит: «Я отказался от своей любви». Но если он отказался от своей любви, тогда он перестал быть любящим. Конечно, он добавляет: своей любви «к этому человеку», но это не помогает, так можно без потерь для себя поступить с деньгами, но не с любовью. Определение «любящий» не относится ко мне, если я отказался от любви к «этому человеку», хотя, увы! я даже вообразил, что проиграл именно он.
То же самое – находиться в отчаянии по отношению к другому человеку – значит самому быть в отчаянии. Да, эта рефлексия занимает немного времени! Так легко и так просто отчаиваться в другом человеке – и тут же быть уверенным в себе, исполненным надежд на себя; и те самые люди, которые самодовольно наиболее уверены в себе, быстрее всего отчаиваются в других. Но как бы легко это ни было, на самом деле сделать это невозможно – разве что в бездумности, что, конечно, для многих легче всего. Нет, здесь опять-таки действует «подобное для подобного» вечности: отчаиваться по отношению к другому человеку – значит отчаиваться по отношению к самому себе.
Ибо любящий надеется всего. И верно говорит любящий, что, согласно его пониманию, и в последний момент ещё есть возможность добра, даже для самых заблудших, то есть ещё есть надежда. Это истинно, и это будет истинно для каждого в его отношениях с другими людьми, если он желает держать своё воображение в узде, непотревоженным и неомраченным недобрыми страстями, с вечный целью отражения вечности в возможности. Если человек не может понять того, что понимает любящий, то это должно быть потому, что он не является любящим; это должно быть потому, что есть нечто, мешающее ему сохранить возможность чистой (ибо если возможность сохранется чистой, тогда все возможно), в то время как он с любовью выбирает возможность добра или надежды для другого человека. Это должно быть потому, что есть нечто давящее на человека и заставляющее его ожидать слабости, падения и гибели другого человека. Это давление – мирское, а значит, земные страсти нелюбящего ума. Ибо мирское само по себе тяжёлое, жёсткое, неповоротливое, вялое, медлительное, удручённое и не допускающее возможности, особенно возможности добра, ни для себя, ни для другого.
Есть мудрость, которая, чуть ли не гордясь своей мудростью, считает, что она очень хорошо знает низменную сторону существования, знает то, что всё кончается несчастьем: как же она может, даже в последний момент, с любовью надеяться в отношении другого человека, который уже с самого утра начинает ожидать и готовиться к своей гибели! – Есть гнев и обида; даже если на совести человека нет убийства, он всё равно безнадежно отвергает ненавистного, то есть, отнимает у него возможность; но разве это не равносильно духовному убийству, не равносильно духовному низвержению его в бездну – поскольку это зависит от гнева и обиды!
Есть злоба, как может злоба с любовью разглядеть возможность добра?! – Есть зависть, она быстро бросает человека, и все же на самом деле она не столько бросает его, сколько отпускает, мало того, она заранее готова помочь в его поражении. И когда это открывается, зависть спешит в свое злобное убежище, призывая своего более отвратительного сородича, называемого злорадством, чтобы они могли порадоваться вместе – себе во вред.
Есть трусливая, боязливая ограниченность, у которой не хватает смелости надеяться чего-то для себя, как же тогда она может надеяться на возможность добра для других? Для этого она слишком ограниченна и имеет слишком много родства с завистью! – Есть мирской, тщеславный ум, который умер бы от стыда и позора, если бы еиу пришлось признать, что он совершил ошибку, был одурачен, стал посмешищем (самый ужасный их всех ужасов!) из-за того, что надеялся на другого человека, а он не оправдал ожиданий. Так этот тщеславный и мирской ум защищает себя тем, что вообще ни на что не надеется, и считает, что с любовью надеяться всего – так бесконечно глупо и так бесконечно смешно. Но в этом тщеславие мира ошибается, ибо глупое никогда не бывает бесконечным; это как раз было бы утешением тому, кому при жизни пришлось вынести много глупостей мира, чтобы он всегда мог сказать: «Это не бесконечно, нет, слава Богу! это когда-то закончится». Опыт не прав, говоря, что мудрее всего не надеяться всего для другого человека – впрочем, конечно, опыт прав, иначе
