Юрий Мухин - Мы бессмертны! Научные доказательства Души

Операцию мне сделал Хирург, я полагаю, что, как бы там ни было, назвать его я обязан именно так — с большой буквы. Правда, это так считается, что он сделал операцию, а вообще-то эта операция делается 3–4 часа бригадой из 9 человек его ассистентов и врачей иных специальностей. В этой больнице делают эти операции заведующий отделением и еще два Хирурга потоком по 3–4 операции в день пять дней в неделю, — то есть, казалось бы, что хирургами в этих операциях АКШ все отработано до мельчайших подробностей, да так оно, скорее всего, и есть.

Итак, 21 июля мне сделали операцию АКШ без каких-либо осложнений, Хирург поставил мне 4 шунта, анестезиологи и реаниматоры без проблем вывели меня из наркоза, утром следующего дня меня из реанимации на 2-м этаже подняли в отделение на 6-м этаже. Через день, утром 23 июля моя сиделка Валя Шеин на коляске повезла меня в перевязочную для извлечения из меня трубочек дренажа, через которые отсасывалась накапливаемая в прооперированной полости жидкость.

Перевязочная представляет собой небольшую комнату, в которой расположен операционный стол с приступочкой, по которой пациенты сами забираются на этот стол для перевязок и простых хирургических манипуляций — пункций, снятия швов и т. д. Расположена перевязочная в самом начале этого отделения сразу после кабинетов, в которых врачи принимают желающих сделать АКШ, а в тот день этих желающих было много. Кроме того, у перевязочной сидела очередь больных для собственно перевязок. Обработку больных в перевязочной ведут в порядке живой очереди, но в определенном порядке: сначала обрабатывают тех, кому нужно извлечь дренажи, затем тех, кому нужно снять швы, затем перевязывают тех, кому это требуется. В то утро у перевязочной скопилось много разного народу.

Моя сиделка Валя первым ввела меня в перевязочную и помогла мне сесть на стол. Извлекать дренажи пришел сам Хирург. Он ножницами перерезал нитки, крепившие дренажи к телу, и извлек их… И из отверстий вверху живота, из которых только что извлекли трубочки дренажей, толчками хлынула кровь. К животу прижали ванночку, и кровь в ней быстро прибывала. Повисло молчание — молчал Хирург, молчала стоявшая за моей спиной и придерживавшая меня сзади медсестра.

— Вы меня что — промываете? — задал я глупый вопрос.

— Нет, — ответил из-за спины очевидно встревоженный голос медсестры.

У меня закружилась голова, я сообщил об этом, Хирург скомандовал положить меня на стол, медсестра придержала меня, когда я опрокинулся на спину. После этого я потерял сознание.

Далее я пришел в себя, когда умер и находился в состоянии клинической смерти, но именно об этом я и пишу, поэтому вернусь к этой теме в конце работы.

В конечном счете я начал приходить в себя как обычно после операции — когда меня выводили из наркоза. В самом начале, как и после первой операции, я ничего не видел, но в отличие от первого раза, когда ничего не болело, сейчас очень сильно болело то, что мы считаем и называем сердцем, — область под левой частью груди. Говорить я не мог, да и не пытался, поскольку из опыта первой операции знал, что в трахее у меня трубка, и она не дает мне продувать голосовые связки. Я попытался приподнять ноги (они действовали), но, видимо, они были под одеялом и на это шевеление никто не обратил внимания. Руки мои были привязаны к боковинам реанимационной кровати бинтами, но кисть была свободна, и я средним пальцем правой руки начал ритмично бить по боковине. Тут же возле меня раздался голос:

— Он хочет нам что-то сказать! — и после некоторой паузы прозвучал вопрос, адресованный мне. — Вам больно?

— Да! — ударил я пальцем вертикально.

— Болит грудина? — тут же попробовал догадаться спрашивающий.

— Нет! — я покачал пальцем горизонтально.

(Дело в том, что мы, «штатские», знаем, что сердце находится слева, а врачи знают, что оно находится практически в центре груди и боли сердца отзываются болью в грудине.)

Повисла недоуменная пауза и меня спросили:

— Легкие?

Я опять покачал пальцем горизонтально.

Опять повисло недоумение, но наконец меня догадались спросить, как штатского, не обученного медицинским премудростям.

— Болит сердце?

— Да! — ударил я пальцем вертикально.

— Так это же и есть грудина! — досадливо воскликнул кто-то. — Потерпи, сейчас мы все сделаем!

Пару минут спустя мне показалось, как что-то прохладное как бы омывает сердце, и боль практически сразу же ушла.

Затем началась уже знакомая по первой операции процедура. Мне сообщили, что отключается искусственная вентиляция легких, и я буду дышать самостоятельно, но через трубку, вставленную в трахею. Все прошло нормально — я дышал через трубку. Затем предупредили, что сейчас извлекут из трахеи трубку, и ее тоже извлекли без проблем. Ко мне стало возвращаться зрение, и я увидел возле кровати мутный контур заросшего черной короткой бородой мужчины в бирюзовом хирургическом костюме — Рябкова Дмитрия Анатольевича, которого в благодарность за свое спасение тоже буду называть по его профессии с большой буквы — Реаниматором. Он ножницами срезал бинт, освободив мне правую руку, как и в прошлый раз, но в прошлый раз моя левая рука была привязана вплоть до того момента, когда меня выписали из реанимации. Тогда слева в мое тело были врезаны какие-то важные системы жизнеобеспечения и реаниматоры боялись, что я, повернувшись во сне, оборву их. Сейчас же Реаниматор освободил мне и левую руку:

— Так вам будет удобнее, — а на мое опасение, что я, повернувшись, что-нибудь оборву, успокоил: — Сейчас там ничего нет.

И хотя он сразу же сообщил мне, что переговорил с моей женой и успокоил ее, но надо сказать, что Реаниматор внешне выглядел грубияном, хотя, возможно, только так и можно работать в реанимации, в которой больные бывают чрезвычайно капризны и непредсказуемы. Для начала мы с ним повздорили из-за очков, которые я потребовал вернуть мне на нос, Реаниматор заявил, что они мне не нужны, но я настоял и он водрузил их мне на находившуюся на носу кислородную маску. Думаю, что я после наркоза долгое время видел плохо, поэтому действительно очки не помогали. Я сам их снял, а Реаниматор положил их на какой-то прибор у моего изголовья. Так началось унылое лечение в реанимации, когда я весь день сначала с нетерпением поглядывал на окно — когда же его затемнит ночь, — а всю ночь ожидал, когда же его осветит утро. Я боялся, что меня оставят в реанимации на несколько дней, но в глубине души надеялся на то, что утром меня все же поднимут общую палату на 6-м этаже. Сейчас у меня впечатление, что я по-настоящему в те сутки и не спал — или бодрствовал, или находился в какой-то полудреме.

И все это время не спал Реаниматор. Я постоянно видел бирюзовое пятно его костюма, перемещавшееся от кровати к кровати, от больного к больному. Вот он подходит и к моей кровати, глядит не на меня, а на приборы за моим изголовьем, опускается на корточки и чем-то гремит внизу (я уже знаю, что он смотрит, как с меня стекает моча и измеряет ее объем). Вот он подходит ко мне и из катетера, вшитого мне под ключицу, берет пробу моей крови, вливает ее в пробирку, пробирку вкладывает в аппарат за моей головой, как я понимаю — в экспресс-анализатор. Вот медсестра ввозит в реанимационную передвижной рентгеновский аппарат, Реаниматор обхватывает меня за плечи и приподнимает над постелью, медсестра подсовывает мне под спину кассету с фотопленкой, надвигает мне на грудь головку рентгеновского аппарата, делает снимок. (Рентгеновский снимок делали дважды за эти неполные сутки.) Мне кажется, что мой Реаниматор даже не прилег за это время, посему считаю, что мне просто повезло умирать в его смену. Как, впрочем, повезло и с тем, что наркоз оба раза мне давал Лев Анатольевич Кричевский.

Вместе с тем, в реанимации я стал получать первые подробности того, что со мною произошло и подтверждение того, что я действительно умирал и находился в состоянии клинической смерти. По моей гипотезе, я находился в состоянии, когда моя личность уходила из тела.

Сначала ко мне подошел хирург, ассистент Хирурга, всмотрелся мне в глаза и, убедившись, что я в сознании, спросил:

— Вы все помните?

Напомню. В момент клинической смерти мы (наша личность) покидаем тело, отсоединяясь от нейронов головного мозга. Этот процесс (клиническая смерть) длится какое-то время (время клинической смерти до 5 минут у человека, умершего здоровым, и меньше, если человек до этого болел). В это время реаниматоры должны успеть ухитриться запустить сердце и вместе с кровью подать кислород в мозг. Этим они как бы затягивают личность обратно в тело, но если она уже далеко ушла, то соединяясь заново с мозгом, участки личности могут соединиться не с теми нейронами, с которыми были соединены ранее. В результате нейроны, работающие с нашей оперативной памятью (участком личности, обрабатывающим наши повседневные знания), могут соединиться с глубокой памятью, и информация, которой мы пользуемся повседневно, станет нам недоступна, мы как бы забудем ее. Складывается ситуация, как если бы в компьютере файлы перепутались и стали храниться в других папках. Реаниматоры описывают случаи, как после клинической смерти пациент забыл буквы или забыл все навыки своей работы. Полагаю, что именно в таком состоянии после затянувшейся клинической смерти находится сегодня актер Н. Караченцов.