Отречение. Роман надиктован Духом Эммануэля - Франсиско Кандидо Хавьер
— Ты помнишь Карусель, июнь 1662 года? Разве это не одна из тех мелодий, что пела Мадлен?
Женщина в раздражении ответила:
— Вне всякого сомнения… Я прекрасно помню бал мадам де Шуази.
Он подошёл ближе. Он казался таким ошарашенным, что прохожие замечали это, несмотря на пугливый взгляд его спутницы. Незнакомца, однако, это менее всего волновало. Погружённый в созерцание певицы, он поддался мягкому очарованию её личности, не заботясь ни о чём другом.
Когда Алкиона уже заканчивала мелодичную песню Старой Кастильи, он подошёл к обоим артистам и деликатно спросил:
— «Сеньорита», знающая столько песен полуострова, может, знает старую испанскую мелодию, которая называется «Аргоннская Каландра»?
— Конечно, и если хотите, я могу вам спеть её.
— С большим удовольствием послушаю её.
Алкиона сказал приёмному брату, как ему начать первые ноты.
— Я не очень хорошо помню её, — сказал скрипач.
— Ну же, Робби, как же так? Это одна из тех первых песен, которым тебя научила мама.
Мальчик с трудом вспомнил и заключил:
— Ах, да, знаю…
Несколько гармоничных аккордов отметили введение неописуемой красоты, и сразу же после этого в религиозном молчании большого собрания раздался прозрачный и бархатистый голос девушки. Возможно, подчиняясь тайным порывам, Алкиона отмечала отдельным духовным очарованием каждый аккорд. Можно сказать, это было меланхолическое пение птицы, затерянной в ночи.
Очень деликатная музыка описывала старинную легенду, пропитанную народной лирикой:
Под покровом дружественной ночи
Эта песня древняя слышна,
Сохрани в душе ты пенье жаворонка,
Птицы, что тебе попалась на пути,
Без гнезда, блуждая в Арагонских далях.
Бедняжка жила в вечной агонии,
В тягостном молчании,
Это образ ностальгии,
В лохмотьях одиночества,
В трауре своего вдовства.
Но в одну прекрасную весну
Бедняжка, полная надежды,
Заметила на закате солнца,
Что к ней медленно подлетал,
С глазами, полными любви,
Её возлюбленный — соловей.
С этого божественного часа
Крохотная певчая птичка,
Блуждавшая от двери к двери,
Стала готовиться к победе,
Она наполнилась жизнью и славой,
В песнях прославляя голубизну неба.
Она играла покоем источника,
Она летала далеко за горизонт,
Под солнцем, под лунным светом.
Будь то ночь или день,
Она была полна радости
В пухе своего гнезда!
Но однажды её спутник
Бросил на неё последний взгляд охотника!
Несчастная певчая птица
Упала без жизни на дороге,
В тревоге своей любви.
Под покровом дружественной ночи
Слушай этот старый припев,
Храни в сердце песню придорожного жаворонка,
Блуждавшего без гнезда, В Арагонских полях.
Когда она закончила, мужчина поднёс платок к лицу, словно вытирал пот, но на самом деле он скрывал слёзы, которые текли из его глаз. Засунув руку в карман, он вытащил оттуда несколько монет и отдал певице со словами:
— Возьмите, мадмуазель, это вам. Ваш голос пробудил во мне чувства, которые я напрасно искал в течение двадцати лет.
И видя, что Алкиона колеблется перед столь значительными чаевыми, незнакомец настоял на своём:
— Это мелочь по сравнению с тем, чем я вам обязан.
Бросая критичные взгляды на свою спутницу, он оставался чуждым и равнодушным к её настроению. А певица выразила свою признательность.
— Да вознаградит вас Бог, мсье!
Робби также послал ему взгляд, полный благодарности, в котором всё же просматривалось его желание закончить концерт. И, поскольку дочь Мадлен ждала лишь отъезда незнакомца, чтобы закончить свою работу в ночи, она взволнованно поблагодарила всех и смиренно удалилась, уставшая от всех тех усилий, которые она вынуждена была продемонстрировать.
Незнакомая пара, в свою очередь, села в карету, оставаясь под сильным впечатлением.
— Сколько ты отдал этой певичке? — сухо спросила женщина.
— Триста франков.
— Из-за твоей сентиментальности мы скоро окажемся в приюте для неимущих, — недовольно упрекнула она его.
— Даже если бы я дал ей три тысячи франков, то не оплатил бы сполна те нежные чувства, которые ощутила моя унылая душа…
И она впали в тягостное молчание, пока карета продвигалась вперёд сквозь мрак ночи.
Алкиона и Робби вернулись домой, охваченные огромной радостью. Оказавшись далеко от паперти Нотр-Дам, мальчик заметил:
— Просить милостыню — это тяжело, ты не находишь, Алкиона?
— Не так уж и трудно, — смиренно ответила она. — Нужда, Робби, иногда побуждает нас к добру и мягкости по отношению к своему ближнему. Ты никогда не замечал, что очень независимые дети обычно капризны и жестоки? То же, когда они становятся взрослыми. И нам полезно бывает нуждаться в других людях, чтобы становиться более любящими, более чувствительными к братской любви.
— Это правда, — сказал мальчик, — так редки те белые мальчики, которые ко мне хорошо относятся.
— Потому что они ещё не знают, что такое жизнь. Если однажды нужда постучит к ним в двери, они, возможно, сразу же поймут, что все мы — братья. Полагаю, что Бог в своей огромной доброте позволил бедность и болезни в мире, чтобы мы научились божественному закону братства и взаимной помощи.
Робби в восхищении сказал:
— Я хотел бы, как и ты, со смирением ощущать эти вещи, но на деле, если меня унизили, я сильно страдаю. Я очень стараюсь не реагировать на плохие слова и думаю, что иногда, если бы моя правая рука была здорова, я бы бил некоторых мальчиков.
— Не питай подобных мыслей, старайся мысленно упражняться в терпимости. Подумай сам, как бы ты обращался с чёрными детьми, если бы был белым, представь себе своё отношение к больным, если бы ты был здоров.
Маленький скрипач долго думал и очень серьёзно ответил:
— Ты права.
— Можешь быть уверен, что это потребует многих усилий с твоей стороны, потому что лишь грех широко открывает двери нашему разуму. Добродетель более сложна.
Мальчик на несколько минут погрузился в мысли, и затем спросил, меняя тему разговора:
— Что это за добрый мужчина, который дал нам столько денег?
Алкиона сделала многозначительный жест и ответила:
— Я сама под сильным впечатлением. Это, должно быть, посланник Бога.
— Но он казался таким грустным…
— Да, я тоже заметила. Да благословит его Иисус за помощь, которую он оказал нам. Завтра я отнесу отцу Дамиану эту сумму, где, как мне кажется, более двухсот франков, а остальными заплачу Луизе столько, сколько мы ей должны, и вызову врача для более серьёзного лечения матери.
Едва она закончила свои объяснения, как малыш споткнулся и в расстройстве упал на землю. Ощущая моральную силу, которую сестра оказывала на него, он тяжело поднялся и добавил:
— Не волнуйся, всё в порядке. Я упал, поскольку должен был защитить скрипку.
Девушка в волнении склонилась над ним.
— Как видишь, Робби, — умышленно сказала она, — ты не только просил милостыню этим
