Отречение. Роман надиктован Духом Эммануэля - Франсиско Кандидо Хавьер
Осуждённый в своём упорстве, он пересматривал в мельчайших деталях свой опыт, где он потерпел крах. Его детство в Испании, материнская любовь доньи Маргариты, утраченные ценные возможности, всё. Всё мучило его и преображало сердце в единый источник постоянных жалоб. Теперь ему казалось, что события, прожитые им в Париже, могли бы привести его к выполнению его благородного долга, но, к несчастью, из-за жестокости и эгоизма он пренебрёг возможностями, которые предложило ему провидение. Воспоминание о преступлении, совершённом вместе с кузиной Сирила в отношении беззащитной больной, было ядовитой язвой, усиливавшей его несчастье. Она словно была здесь, слушая его ложное сообщение о кончине её мужа, лаская в печали своего ребёнка. Затем настала очередь молодого ирландца, уехавшего в путешествие, убеждённого в его братских намерениях, и — необыкновенная вещь! — в смятении своих воспоминаний он всё ещё слышал последние слова, произнесённые накануне отъезда.
Мучимый угрызениями совести, он возвращался на парижские улицы, опустошённые мерзкой оспой, и напрасно старался вернуться в то время, чтобы исправить свои серьёзные ошибки. В кошмарах, осаждавших его, он снова видел дом на улице Сент-Онорэ, озабоченный защитой Мадлен до конца, но одновременно воспоминание о кладбище и гнусных предложениях Сюзанны приходили ему в голову, обволакивая его разум огненными облаками. Пронзительная мельница дробила горькие воспоминания, которые он вновь и вновь без конца пересматривал. Воспоминание о возвращении на свою родную землю с недостойными намерениями в голове и со своим грубым приставанием к кузине, которую он должен был бы уважать, уносили его к пределам безумия. Фредерик Изаза появлялся перед ним как палач, чьё унизительное влияние заставляло его бежать, даже издалека.
Его страшили напоминания о торговле рабами. Он вновь переживал низкие сцены невольничьих судов в те редкие случаи, когда он отправлялся на африканский берег. И он слышал стоны и видел несчастья тех, которые были вынуждены разлучаться со своими дорогими существами. Всё ранило его болезненный разум со сказочной ясностью и острой живостью.
Как мог он не предвидеть истины на земле? Какая странная завеса покрывала ему глаза? Почему он не поддерживал Мадлен в превратностях судьбы, вместо того, чтобы разрушать её будущее жены и матери? Почему согласился на преступное предложение злоупотребить доверием невинных существ, приведя их к подлому рабству, тогда как он мог бы по-братски помогать им простым своим долгом человечества?
Вспоминая о прошлом, Антеро де Овьедо конвульсивно плакал, бичуемый своей совестью.
Гремучий яд, которым он покончил с собой, казалось, ещё жёг ему все внутренности в нескончаемой пытке.
Он дрожал, плакал, сильная боль словно съедала его.
Но его больше всего впечатляло то, что он не чувствовал больше своей правой бесплотной руки, и что одна из его ног была словно парализована! Мрак мешал ему видеть, но время от времени на ощупь он ощущал тягостные прикосновения, которые приводили его к предположению тревожащей аномалии.
Пролетели более семисот дней неизмеримых мучений; иногда он в отчаянии молил Бога, что оставляло ему надежду на милостыню света посреди всей этой обволакивающей тьмы. Он вспоминал о фигуре Христа, которого он никогда не пытался понять на земле, и плакал так, как никогда в жизни не делал этого. И тогда он патетически молил, чтобы Спаситель сжалился над его бесконечной тревогой. Тихим голосом, хоть и осознавая, что недостоин, словно робкий ребёнок, он искренне просил, чтобы Спаситель помог ему, позволив его приёмной матери придти и принести ему слово поддержки и утешения.
Представ во всём своём унижении перед лицом огромного отчаяния, он впервые увидел, как от тьмы отделился круг живительного света. Охваченный удивлением, он почувствовал, как кто-то идёт к нему на помощь. Ещё несколько мгновений, и появился Дух доньи Маргариты.
— Aх, матушка моя!… — воскликнул он, припав к ней и обняв её ноги, — сколько веков я был разлучён с твоим любящим сердцем?
У супруги дона Игнация, окружённой ореолом света, глаза были полны слёз. Она склонилась и нежно прошептала ему:
— O, сын мой, что с тобой стало!… Куда ты дел ту любовь, которую я тебе передала? Почему ты углубился в пещеры страстей человеческих, ведь я учила тебя возвышать свои мысли к Богу с первых дней твоего детства?
В своём материнском сочувствии она села рядом с ним и стала гладить его по голове, которую молодой человек склонил ей на руки и безумно плакал.
— В каком состоянии я нахожу тебя, Антеро! Посланники Иисуса позволили мне немного утешить тебя. Поэтому наберись мужества, сын мой!
— Я потерял всё, — воскликнул несчастный, — у меня ничего не осталось от человеческого опыта, лишь море слёз и мучений. И в дополнение к этому Бог швырнул меня в эту мерзкую бездну!
Благородная сущность резко оборвала его слова своими рассуждениями:
— Не кощунствуй! Бог — наш Отец и создал нас для вечного света. Мы ответственны за свои падения в критические глубины. Провидение окружает нас Его любовью, оно обозначает тропы любви, которыми мы должны пройти, и, тем не менее, сын мой, в контексте относительной человеческой свободы страсть уничтожает нас, гордыня ослепляет, эгоизм заключает нас в свои опасные тюрьмы. Как ты можешь говорить, что Господь привёл тебя в эти места мрака, когда ты сам пренебрёг путём его бесконечного милосердия?
Антеро, тронутый тревожными воспоминаниями, которые приходили ему на память, горько добавил:
— Но все сговорились против меня!
— Не будет ли более правильным сказать, что ты сговорился против всего и всех! Ты отверг благородные чувства, которые получил в детстве; ты боролся против мира в нашем доме; ты замыслил недоброе против существ, рождённых свободными. В твоём сердце, куда я вкладывала наставления Христа, стало господствовать равнодушие; на жизненном пути двух святых душ, соединённых Иисусом, ты посеял ложь и страдание; в областях, которые Бог предназначил для свободной жизни, ты посеял шипы рабства. Разве не из милосердия тебя вырвали из отупения зла, приведя тебя к той досадной ночи, которая побуждает тебя к размышлениям? Да будет благословенна боль, ранящая твой разум и разбивающая твоё сердце. Эти жестокие пытки заставляют тебя замолчать, чтобы истина изливалась из твоей совести. И даже для самых закоренелых во зле преступников всегда наступает момент, когда, угнетённые болью, они вынуждены слушать голос Бога.
Подобно ребёнку, который хочет облегчить свою боль в материнской любви, несчастный всхлипывал в объятиях своей собеседницы. Её слова сильно ободрили его заблудшее сердце.
— Я признаю чудовищность своих ошибок, — скромно стал каяться он, — но, матушка, я был лишён всех радостей!
— Это неправда, скажи лучше, что ты был ненасытен в них.
— Мои чаяния были побеждены
