Александра Созонова - ...Либо с мечтой о смерти

— От… — девушка запнулась и закашлялась. Она отпила глоток из бокала и произнесла, хрипло, но внятно: — Отвратно.

— Чудно! — подхватил доктор. — То есть не то чудно, что отвратно, а то, что помните свои последние ощущения. Итак, давайте поподробнее. Ваше состояние в момент пробуждения?

Юдит заговорила, медленно и четко проговаривая каждое слово:

— Пробуждение было безрадостным. Ломило виски, давило в темени, едко щипало в уголках глаз, во рту залег тяжелый привкус чего-то металлического. Последнее ощущение, о котором вы меня предупредили, было на редкость мерзким: адская смесь ярости, ужаса и отчаянья. И еще я кого-то проклинал. Ко всему прочему, сильно болела левая сторона груди.

— А сейчас? — быстро спросил доктор.

— И сейчас еще болит. Ноет, — Юдит потерла грудь под пушистым пледом и поморщилась.

Роу пощелкал кнопками диктофона и что-то отметил в своем блокнотике.

— Прошу прощения, — бросил он девушке. — Очень уж интересные результаты, хочется зафиксировать по свежим следам. И какие же у вас ощущения сейчас, спустя час после сеанса? По-прежнему тяжко? Сеанс получился на редкость сильным, и вы, конечно же, нуждаетесь в немедленной вербализации пережитого и психологической поддержке.

— Благодарю вас. Ломота в висках и тяжесть в темени стали слабее, но совсем не улетучились. Дышать стало легче, мысли потекли более связно. Но адская смесь эмоций не желает рассасываться. И в мозгу будто продолжает стучать кувалдой: «Будь ты проклят! Сучье семя, выродок, будь ты четырежды проклят!..» Ну и грудь, как я уже сказала, скулит и ноет, словно старая рана в непогоду.

— Пре-красно! — Роу вновь склонился к блокноту.

— Что ж тут прекрасного? — не согласился я. Но был проигнорирован обоими.

— Доктор, скажите честно: я покончила с собой? Точнее, покончил — ведь я был мужчиной, это я знаю точно. И всегда знала, с детства.

— Почему у вас сложилось такое впечатление?

— Ну как же? Последнее ощущение: предельное отчаянье и дикая ярость. Именно в таком состоянии отбрасывают ногой табурет или посылают пулю в рот.

— В рот? — заинтересовался психоаналитик. — У вас было ощущение выстрела рот? Осталось соответствующее болевое ощущение?..

— Нет, я же уже сказала, и даже дважды, что болит грудь. Левая сторона.

— Тогда при чем тут рот? Грудь — это ближе к истине.

— Значит, я выстрелил в сердце. Не так надежно, как в рот или висок, но романтичнее, — она грустно улыбнулась. — Знаете, я всегда подозревала, что в прошлый раз ушла добровольно. Ваш сеанс не открыл мне ничего принципиально нового. Видимо, мне повезло: имелось огнестрельное оружие. Охотничье ружье, как мне смутно помнится.

— А основания? — оживленно перебил ее Роу. — Основания для таких подозрений?..

— Дамоклов меч суицида висел надо мной, сколько себя помню. Висит, — поправилась она. — С чего бы иначе мне оказаться на Гиперборее? Такое ощущение, что это врожденное. Да и по логике кармы похоже: следующее воплощение у самоубийц обычно еще тяжелее, чем было. Задачи те же, условия хуже. Разве не так?

— Что ж, ощущение верное, — психоаналитик удовлетворенно потер ладошки. — Почти. Действительно, эмоции, испытываемые в последний миг перед смертью, окрашивают всю последующую жизнь. Это установленный факт. Но вы немного ошиблись. Вы не кончали с собой в прошлой жизни. Случилось нечто более тяжкое.

— Неужели бывает что-то тяжелее самоубийства? Шутите?

— Отнюдь. Бывает нечто потяжелее, и это именно ваш случай, милая Юдит. К сожалению. Но напрягите же фантазию, попробуйте догадаться сами. Норди, а вы догадались?

— Да. Кажется.

— Неудивительно: со стороны проще. Итак? — Роу воззрился на нее с выжидательной улыбкой.

Но Юдит не оправдала его ожиданий.

— Напрягаю изо всех сил. Но тщетно. Впрочем, вот: долгая мучительная казнь. Четвертование, котел с кипящим маслом, протыкающий насквозь кол…

— А ваши проклятия, значит, обращены к палачу?

— При чем тут палач? Он простой исполнитель. Видимо, я проклинал того, кто меня оклеветал или предал, тем самым отправив на казнь.

— Версия интересная. Но ваша прошлая жизнь, к счастью, протекала в те времена, когда подобных зверств уже не было. А главное: вы бы тогда запомнили сильнейшие телесные муки. А не только душевные.

— Вы правы. Из телесных мук только боль в груди, но это, конечно же, не тянет ни на колесование, ни на кипящее масло. Значит, самоубийство — как квинтэссенция душевных мук. Ничего другого в голову не приходит. Предел душевных мучений — в этом меня никто не поколеблет — то, что испытываешь, перед тем как казнить самого себя.

— Скажите, Юдит, вы совсем не помните, к кому были обращены ваши проклятия?

— Увы, нет. Вероятно, того, кто довел меня до выстрела в сердце. То были мои последние слова, как я понимаю.

— Обычно, если кого и проклинают в момент добровольного ухода, то Творца или злую судьбу, в случае атеиста. А ваше проклятие, как я понимаю, относилось к вполне конкретному человеку.

Я начал терять терпение.

— Роу, может, хватит издеваться над девушкой? Юдит сказала, да и мы с вами слышали, что там присутствовали слова «сучье семя». Вряд ли это определение подходит к Всевышнему. Прошу, не тяните кота за хвост! Он не резиновый, не дай бог, оборвется. Вы видите, что Юдит не может вспомнить — к чему ваш садизм? Включите диктофон, и она как-нибудь сама разберется, кого и за что осыпала проклятиями. Если нет, я ей подскажу.

— Ваш эмоциональный выплеск, Норди, вряд ли поможет Юдит или поддержит ее психологически, — сухо отчитал меня доктор. — Диктофон мы обязательно включим. И совсем скоро. И совместно проанализируем, от и до, всю запись. Но мне все-таки хочется, чтобы вы, Юдит, догадались сами. Чтобы вас, так сказать, озарило. Тряхануло инсайтом! Это важно — потом вы поймете, почему. Что может вызвать у человека, вполне выдержанного и мужественного, не труса — могу вас заверить: слюнтяем и бабой в прошлом воплощении вы не были — такое отчаянье и такую ярость? И ужас. Ведь был и ужас, признайтесь?

— Был.

И тут ее озарило, судя по выражению лица. Сверкнула черная молния, высветив внутренность подсознания мертвым светом.

— Меня убил любимый человек?

Роу захлопал в ладоши.

— Браво! Я верил в вас, и не ошибся.

— «Сучье семя»… Вряд ли это любимая женщина или преданный друг. Скорее так говорят о детях. Меня убил… мой сын?

Роу кивнул, уже без улыбки. Складки у губ сложились в гримасу сочувствия. Глаза, правда, продолжали взирать с бесстрастным любопытством.

— Да. Младший сын. Самый любимый.

— Бог мой… Но за что?

— Мы включим сейчас диктофон и сообща разберемся.

Разбирались мы долго, часа четыре, по многу раз прокручивая запись на диктофоне.

Юдит с удивлением заметила, что не узнает свой голос на пленке: низкий, надтреснутый, резко отличающийся от ее обычного тембра. Интонации были то спокойными, то грозными. В самом конце прорвалась чудовищная, до ярого крика, боль. И проклятие.

— Боже, — пробормотала она в ужасе. — Неужели я так говорю, когда волнуюсь и не контролирую себя?

— Было от чего волноваться, — буркнул я, глубоко вдохнув, чтобы не задохнуться от сочувствия.

Постепенно общими усилиями нарисовалась более-менее связная картина.

В прошлый раз Юдит приходила на землю лет 200–250 назад. Простым охотником и пастухом. Жила в горах («Потому меня так тянет к суровым пикам!»), в небольшой деревушке.

— Вы бывали когда-нибудь в Албании, Черногории или на Крите? — поинтересовался Роу.

— Нет, не приходилось.

— Жаль: возможно, вы узнали бы места. Это где-то там. А может, на Корсике.

— Разброс стран немаленький.

— Горы, простая пастушеская жизнь и кровная месть. Кстати, на Корсике и на Крите она до сих пор существует.

— Из-за этой самой кровной мести меня и убили, — горестно заключила девушка.

Он был уважаемым человеком в своей черногорской или критской деревушке, что ютилась высоко в горах, над Ионическим морем. Немногословный, основательный, сильный. Глава семьи: жена, трое детей, старики-родители. Вендетта была застарелой, и многие ее участники с обеих сторон втайне мечтали поставить точку: слишком много юношей и взрослых мужчин полегло за тридцать, без малого, лет. Но никто не ставил, боясь запятнать свою честь. Кровь лилась, все новые вдовы одевались в черное, а матери каменно молчали, идя за гробами сыновей (рыдать в этом суровом стране даже женщинам считалось стыдно).

Его звали Грегос. Он никого не убил, хоть и принадлежал к враждующему клану. Ему претило убивать людей. Иное дело — косули, кабаны и черные горные лисы. Сыновья же, особенно младший, горели жаждой мести и учились, уже лет с семи, метко стрелять из ружья и владеть ножом.