Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности - Всеволод Сергеевич Шмаков
Море
С Петушком мы расстались уже в приморье: мне нужно было в Новороссийск, ему — в Анапу (и далее — в Крым). Петушок посулил скорую встречу, и, бодро подхватив рюкзачок, полез — по уговору — в тарахтучий пыльный грузовик. (Увиделись же мы с ним только через два года…)
Море… Встретило оно так ласково, так приимно, что половину напряжения и тревог — как корова языком слизнула (слизнула, и сплюнула подальше). А вторая половина — под первым же ударом волны отлетела куда-то на задворки и там залегла, затаилась.
Бродил. Слушал. Смотрел на расположившихся у Моря людей: загорающих, кушающих, болтающих, купающихся (немногих купающихся: конец мая…); вялых и энергичных, весёлых и сумрачных, — разных, всяких… Но было заметно: никто из них не обращает ни малейшего внимания на Море, воспринимая его — всего лишь — как просторно-огромное обилие солёной воды (и только… и всё…). И над этой нелепицей-несуразицей — недоумение, печаль; казалось, Море говорит… говорит… говорит… спрашивает… Но, вопрошая, — сквозь вопрос — говорит… говорит… говорит…
…А может быть, и не казалось. Видно, оно и впрямь — говорило… Или — спрашивало… Или — горюнилось вслух… Или
«Скажите, а вы умеете ходить, не ударяя подошвами землю, а — лаская? Не хлебать — ожаждев — воду, а — принимать её в себя? Не разрубать воздух вечно спешащими куда-то телами, а — наполнять воздух собою?…Умеете?
О! каждый (каждый!) день над вашей головою небо! Каждый день… День — это: птицы и солнце, облака и тучи, хрустальный и гонговый гомон… Ночь — это: луна, и тьма, и звёзды… звёзды… звёзды…звёзды… звёзды… Когда вы, в последний раз, смотрели на небо? Когда вы, в последний раз, угадывали в облаке плюшевого медвежонка своего детства? Когда вы, в последний раз, видели звёзды? Когда?..
О! А доводилось ли, доводилось ли вам в этой жизни проветривать сердце, улыбаясь и удивляясь его свободе, его — вовсе! — не скрежетному голосу, его всеприимности и огню? А доводилось ли вам беседовать с совестью, сидя в креслах — напротив друг друга, — мило беседовать с ней о пустяках, поскольку о главном вы уже давным-давно переговорили и главное в вас — нераздельно…?
О! Милые мои…, бедолаги, сиротливо скользящие в стеклянном барабане… в бешено вращающемся стеклянном барабане…! Что же вы делаете с собственными жизнями и с жизнями, лежащими окрест вас?!.. Неужели, за важностью своего прохождения от зеркальца к зеркальцу, вы забыли, что зачем-то родились на свет??!
…Ну а теперь…: разве сумеете угадать в песчинке (в круглой маленькой песчинке, остывающей к ночи) ту самую планету, где вы тычитесь из угла в угол, перепрыгиваете с линии на линию, и всё это — в смятении-испуге от морозно-скрежетовых фанфар орущей в вас пустоты… Вы даже не знаете, зачем живёте. (Вы шарахаетесь от этого вопроса. Вы, судорожно дёргаясь, бросаетесь в него тяжёлым и острым, — норовя поранить, убить. Вопрос приводит вас в ярость, и из этой ярости, как из прозрачной предутренней лужи, вы познаёте отражение собственного бессилия, лакомого и добровольного.)
Ну разве хватит всей моей воды, всех водорослей, всех камней и всего моего желания, чтобы отмыть, отчистить, отскрести… чтобы вылечить…
Э-эх..!
…Эй, малыш, иди в меня! смотри в меня! дыши мною! запомни… И, может быть, в старости, когда над левым плечом прозвенит настойчиво-укоризненный голосок смерти, у тебя будет возможность вспомнить что-то более огромное, нежели пересыхающее влажное пятнышко своей жизни… Эй, малыш, не убегай к шоколадке и яркому резиновому утёнку, которыми подманивает тебя мама! Хоть разочек, хоть в самом начале житья-бытья, — удержись от соблазна (их столько ещё будет… столько!., о! — соблазны не оставят тебя своим вниманием…)! Удержись… Иди ко мне!..»
…Монолог Моря… Впрочем, мне могло это показаться. Море могло вовсе ничего не говорить. Море могло повернуться спиной, не замечая высокомерно отдыхающего люда, и — смотреть в небо…
…Мягкая, шероховато-звёздная ночь. Мы лежим с Мишей на восхитительном серебристом одеяле галечной чешуи. Наши ноги оплёскивает-тормошит едва ощутимая тёплая рябь. Море спокойно. И спокойно окрест. Почти… (издали — далеко от нас — монотонные извизги модного эстрадного вздора). Синяя тишина…
Мы лежим и беседуем. Молча. О многом и по-настоящему можно говорить только молча. Мы интересны друг другу. Нам есть что сказать.
Внезапно, откуда-то с гор, налетает зябкий сквозящий ветерок. Тревожный. Он теребит, он развеивает драгоценные капельки покоя. Становится трудней молчать.
— Море не даст тебе того, что ты ищешь, маэстро. — Мишин голос чуть хрипловат, зал ёжен. — Оно не жадное, нет… Оно — просто-напросто — не может, не сможет дать…Да и зачем нужна бессмыслица: давать на заведомую бесполезность?..
— Он остановился всего в одном шаге, Миша! Мне нужно совсем чуть-чуть.
— В одном шаге… Да, в одном. Но твой опекаемый не сделает шага. Именно этого — одного — шага.
— Почему?…Я, кстати, провёл его гораздо глубже, чем ты ожидал. Осталось совсем немного!
— Да, ты умудрился обойти огородки за счёт быстроты… Но ты платил по полной горсти сокровищ за каждый сантиметр скорости. Всё. Твои карманы в запуши; из них получатся хорошие гнездовья для моли…Твой опекаемый немного оскользнулся… впрочем — основательно. Последнего шага к раскрытию он не сделает. Всё.
— Миша…
— Ты хочешь отодвинуть лавину ударов…Поздно.
— Я надеялся на Море…
— При чём тут Море? Ты ведь уже два месяца (два месяца, маэстро!) не видишь над собой прежней угрозы. Её здесь нет.
— Да. Её нет… Не понимаю!
— Не видишь, и — блаженствуешь. Как тут понять! Да… А всё очевидно, просто: молотка нет над головой потому, что он опустился н а голову! Удар прошёл.
— Но я не чувствую удара… Да меня бы тут же смяло, изувечило бы!
— То, что прошло, — замерло на волоске от твоей судьбы… на крохотулечном… на капелюшечном…
— Ты это серьёзно?
— А ты что — не ощущаешь беды?..
— Ощущаю… Но — далеко… Ты-то что посоветуешь?
— …Пока только одно: отложи своё возвращение домой, а там, глядишь, что-нибудь придумается… Прошедший удар, при всех своих причиндалах, ждёт тебя именно в Туле. Отложи, отодвинь возвращение.
— Отложить… На сколько?…Неделя?…Месяц?
— Лет восемь-десять.
— Чего?.. Ты сбрендил? Это невозможно! нет.
— Право, отложи. Отправляйся со мной к Лину, он давно тебя ждёт-кручинится. Восемь лет — не восемьдесят.
