Тюдор Парфитт - Потерянный Ковчег Завета
— Первые в мире настоящие лодки построили копты, — самодовольно заключил Дауд.
Моя же первая мысль была: раз уж эти деревянные лодки просуществовали пять тысяч лет, то предположение, что Ковчег Завета просуществовал в таких же условиях какие-то жалкие три тысячи лет, уже не кажется совершенно фантастичным.
Хоть мне и хотелось увести разговор подальше от Ковчега, удержаться я не смог и задал Дауду последний вопрос:
— А ты сам — ты считаешь, что ковчеги в луксорском храме имеют такую же форму, как Ковчег Моисея? Думаешь, упоминаемый в Библии деревянный ящик тоже был макетом лодки?
— Возможно. Это, правда, немного странно. Я знаю, что в иврите есть два слова, и оба на английский переводятся как «ковчег». Слово «арон» — так ведь? — и слово «тева». «Арон» — Ковчег Завета, а «тева» — Ноев ковчег, и еще корзинка, в которой нашли рядом с коптской церковью младенца Моисея. Дело в том, что по-гречески эти слова звучат одинаково — «кивотос». Легко запутаться. То есть, выходит, в древнем предании речь могла идти и о лодке.
— Немножко притянуто за уши, — сказал я. — Нести перед войсками, шагающими через пустыню, лодку — смысла тут никакого.
— Ты прав, эфенди. Смысла нет, во всяком случае, для нас. А для них, может, и был, только нам, к сожалению, неизвестно, как у них работали головы. По-арабски это слово звучит как «табут» — таким же словом обозначается и корзина, в которой нашли Моисея, — в мусульманском варианте ковчег тоже представляет собой деревянный ящик. Вполне вероятно, что иудейский Ковчег Завета был как раз ящиком или сундуком — вроде тех замысловатых ларцов из сокровищницы Тутанхамона.
— Может быть, — нехотя ответил я. — Во всяком случае, ларцы Тутанхамона поразительно похожи на более сложное из двух библейских описаний Ковчега.
— Это наводит на мысль, — заключил Дауд, который, казалось, готов был бесконечно говорить о Ковчеге. — Раз ларцы в сокровищнице, несмотря на прошедшие три тысячи лет, прекрасно сохранились, то и Ковчег тоже мог сохраниться.
При этих словах что-то промелькнуло в худом неровном лице Дауда, послышался в его голосе какой-то дразнящий мотив, и я заподозрил, что он знает о моих делах куда больше, чем говорит, и куда больше, чем мне бы хотелось.
— Притянуто за уши, — пробормотал я, ускоряя шаг и смешиваясь с бурлящей вечерней толпой. Мне хотелось побыстрее закончить разговор. Но Дауд тут же меня догнал. Хромота никогда не мешала ему делать спринтерские рывки. Он крепко ухватил меня за руку, повернул к себе и посмотрел в глаза.
— Думаю, нам нужно поговорить.
Увертываясь от машин, мы пробирались через шум, вонь и пыль центральной части города, которая тянется от площадей Тахрир и Рамсес до вокзала Атаба. На улице Аль-Алфи Дауд нырнул в какой-то переулок, и мы вошли в небольшой отель, явно знававший лучшие дни.
Мне приходилось слышать, что в «Виндзоре» неплохо посидеть и выпить, но сам я тут не бывал. И все же место было странно знакомым.
Бар «Баррель Лонж», куда Дауд провел меня по тускло освещенному коридору, оказался не так уж безнадежен. «Виндзор» строили как купальню для египетской королевской семьи, и потому тут не обошлось без некоторой кричащей роскоши. Позже здесь устроили британский офицерский клуб. Непринужденная атмосфера клуба сохранилась и по сей день. Сейчас тут сидело с полдюжины египтян, которые пили виски и пиво и говорили сразу на трех-четырех языках. Я взял нам «Стеллы», и мы сели за столик в углу.
Закурив вонючую египетскую сигарету, Дауд отхлебнул пива и послал мне пронзительный взгляд.
— Думаю, этот бар для нашего разговора подойдет ничуть не хуже любого другого, вероломный сын Альбиона, — сказал он с совершенно дурацкой улыбкой.
— Ты о чем? Кого ты назвал вероломным, ты, продажный маленький копт? И что особенного в этом баре? Какой такой разговор? — Я нервно осматривался.
— Знаешь, эфенди, фильм «В поисках пропавшего Ковчега» частично снимался здесь. Наш приятель Индиана Джонс спал под этой самой крышей. И выпивал за этим самым столиком. Похвалялся своими похождениями и плел небылицы, сидя вот на этом самом облезлом стуле. Я подумал, что разговор у нас сегодня получится очень, очень интересный. Поговорим о том, как ты ищешь самое главное еврейское оружие — Ковчег Завета… мой вероломный мистер британский Индиана Джонс.
Дауд смотрел на меня очень серьезно; в лице был лишь слабый намек на весьма недобрую усмешку.
Он явно что-то вынюхал, и я решил признаться. Отхлебнув ледяного пива, я холодно посмотрел на Дауда и как можно равнодушнее спросил:
— Как ты узнал?
— А, так это правда! — Лицо моего собеседника выразило живейшее удовлетворение. — Как я узнал? Очень просто. Мне на днях позвонил твой друг Дониях, чтобы свести меня с Рувимом, попросил меня помочь Рувиму в поисках древних арабских и коптских рукописей. Я к нему зашел. Он только перед тем приехал в Каир. А сегодня утром я с ним случайно столкнулся, и тогда-то он мне и рассказал о твоем интересе к Ковчегу.
— Рувим? — переспросил я.
— Голландский коллекционер. Сам знаешь. Ты с ним обедал в «Мена-Хаус».
— Ах, так, значит, Рувим тебе сказал, — пробормотал я. — Это правда. Говоря ученым языком, я питаю к этой теме растущий интерес. «История идей» и всякое такое…
— Рувим очень необычный, — прервал меня Дауд. — Не думал, что евреи такие. Помнишь странную басню Кафки, где мышка вот-вот попадет в мышеловку, а сзади догоняет кошка, и мышка жалуется: «Ах, мир становится теснее с каждым днем». Жизнь у Рувима была тяжелая, а теперь его любимый народ в тяжелом положении. И что же он делает? Заставляет мир расширяться! Никогда не встречал подобных людей. Он рассказал мне о своей цели — отыскать какой-нибудь древний документ, который примирил бы евреев и арабов. Идея замечательная. Она увлекла меня, как ученого. Рувим умеет мечтать. Единственное, чего я не понимаю, — почему он так одержим? Сумасшествие какое-то. Только и говорит о своей миссии.
— Ему, наверное, кажется, что когда он был маленьким, он сильно подводил своего отца. Рувим всю жизнь пытается загладить вину: в пятилетнем возрасте он не хотел учить иврит и ходить в синагогу. В конечном-то итоге мы все равно делаем то, чего ждали от нас родители. Я часто подумываю, что моя собственная привязанность к Израилю и евреям была запрограммирована еще в детстве.
Дауд нервно потирал пальцем крест.
— Да, а вот мой отец хотел, чтобы я стал священником. Но я ему уступать не собираюсь, единственная моя цель — получить докторскую степень. И что еще здорово в Рувиме — он обожает все коптское. Я ему сообщил о коллекции Наг-Хамади, и ему не терпится ее увидеть. Просил меня помочь. Он еврей, я знаю, возможно, даже израильский, но какая разница? Платит он просто неслыханно. Неслыханно щедро, я хочу сказать. Валлах! Понимаешь, что это означает? Я смогу жениться! Иншаллах! Все, с вдовой теперь покончено!
Чтобы отметить такое событие, я взял еще два пива.
— За будущее без вдов! — провозгласил я, поднимая стакан.
Дауд криво улыбнулся, показывая черные зубы:
— Послушай, деньги — это хорошо. Но не в них дело. Тебе этого не понять, а вот я по-настоящему верю, что он собирается примирить враждующие народы.
— Да ладно. Брось. Ты евреев ненавидишь и не дашь за их страну и гроша. Тебя, кроме твоих дурацких гностических Евангелий, ничего не интересует.
— Неправда, эфенди. — Дауд попытался изобразить обиду. — Я теперь вижу: и долбаная эта Америка и Европа наплевали на христиан Ближнего Востока. Рувим меня убедил, что и для коптской христианской церкви в Египте, и для ливанской маронитской церкви, и для ассирийцев Ирака, и для христиан Судана, и вообще для всех на Ближнем Востоке лучшие союзники — евреи.
И Дауд закурил другую вонючую сигарету.
В его речи я узнал любимые фразы Рувима и даже его интонации. Дауд, мрачно заключил я, уже готов.
— А он знает, что ты прелюбодействуешь с блудницами в склепах, и вообще что ты — дешевый полицейский информатор и притом работаешь на египетскую разведку?
— Да, я ему рассказал, — беззаботно признался Дауд. — То есть про мою работу. Ему это сильно понравилось. Я ведь знаю, что он тоже на кого-то работает. Надеюсь, и мне от их паршивого Моссада перепадет шекель-другой. — Он хихикнул и завертел своим крестом, как пропеллером.
— Но, Дауд, — повторил я, — ты ведь ненавидишь и евреев, и Израиль. На этом поприще ты уже проявил себя дальше некуда. Вечно твердишь о сионистской угрозе.
— Все так, я-ахи, верно говоришь. Я всю жизнь только и делал, что ненавидел евреев — за некоторыми достойными исключениями. А Рувим помог мне понять, что и мусульмане, и евреи, и христиане — все одинаковы. Разница, конечно, есть, но он прав: она ничтожна. Валлах! Каждая из трех великих религий — один из углов треугольника. А в центре, там, где религии пересекаются, треугольник закрашен наиболее густо. Эта тень — наш общий голос. «Изучив тьму и свет по их общему голосу, мы заключаем, что две противоположности едины».
