Стивен Сейлор - Империя. Роман об имперском Риме
Укутавшись в шерстяной плащ, Луций сидел на каменной скамье под грозным утренним небом в пропитавшемся влагой саду. Над головой сверкали молнии, причудливо высвечивая блестящую зелень; за разрядами следовали громовые раскаты, от которых дрожала листва. Если в буйстве стихии и содержались знамения, Луций был к ним равнодушен. В его жизни снова наступил спад – глубочайший с тех пор, как не стало Корнелии. До чего же он по ней тосковал, особенно сейчас!
Ему не хватало и Аполлония. Исчезнув из Рима, Учитель постоянно находился в пути, переходя из города в город в восточных провинциях и лишь на шаг опережая ищеек Домициана. Луций долгое время ничего не слышал о старце, но в конечном счете дом Пинария посетил сенатор Нерва, сообщив, что поддерживает с Аполлонием связь. Нерва даже организовал переписку Луция с Учителем и поделился шифром для посланий.
Письма Аполлония приободряли, но оставались краткими, почти безразличными. В типичном послании после расшифровки можно было прочесть: «Я нахожусь в приморском городке, называть который не след, среди добрых людей. Я рассказал им историю о моем римском друге, что возлежал на арене со львом. Очень жаль, что меня там не было и я этого не видел. Твоя отвага придает смелости другим. Прощай».
В ответных письмах Луций мало говорил о себе – ввиду уединенного существования рассказывать было особенно не о чем, – но сообщал о тех римских событиях, которые могли, на его взгляд, заинтересовать Учителя, хотя Нерва, скорее всего, еще раньше успевал доложить Аполлонию все важные новости.
Редкий обмен письмами не мог заменить живого присутствия Учителя. Аполлоний более не являл ежедневный пример, и Луций зачастую испытывал смятение и сознание собственной ненужности. Он не отступил от усвоенных принципов и по-прежнему воздерживался от вина, мяса и женщин, но часто ему не удавалось достичь ощущения уравновешенности и благополучия, неизменно возникавшего в обществе Учителя.
Небо снова прорезали молнии, за ними последовал долгий громовой раскат.
Учитель считал, что негоже предаваться унынию, но Луций против воли ловил себя на скорби по дорогим его сердцу людям. Самоубийство отца было чудовищным ударом, да и смерть Спора, хотя прошло много лет, по-прежнему угнетала Луция. Мать скончалась от чумы, вспыхнувшей после того, как на Рим выпал пепел от извержения Везувия. Без матушки, чье присутствие скрепляло семью, Пинарий все больше отдалялся от трех своих сестер, а появление на арене – позорная, несмотря на помилование, метка – довершило отчуждение. Он скорбел, когда Домициан изгнал Диона Прусийского; теперь император склонился избавиться и от Эпиктета, наряду с практически всеми римскими философами. А что до Марциала, то когда-то острота его ума действительно восхищала Луция, но друзей давно развела угодническая преданность поэта Домициану; для Луция Марциал словно умер. Аполлоний покинул Рим, и вряд ли стоило ждать его возвращения, а потому Луций чувствовал себя несчастным и одиноким: единственным выжившим в постоянном бедствии, каким являлась его жизнь.
Эти горькие мысли нахлынули с новой силой после ужасного известия, полученного Луцием накануне: Эпафродит мертв.
Пинарий не знал друга вернее. Эпафродит уберег его в месяцы смуты, последовавшей за смертью Нерона, ввел в круг ученых друзей, стал единственным, кому Луций открыл свою любовь к Корнелии. В дальнейшем они чуть отдалились, но лишь потому, что уныние заставило Луция искать вдохновения за пределами кружка Эпафродита.
Перед судом над Аполлонием Эпафродит вернулся в жизнь Луция столь же неожиданно, сколь и кратко. Будучи помилован Домицианом и прибыв с арены домой, Луций обнаружил письмо, доставленное посыльным – не имперским, а частным. В тексте Эпафродит выражал радость по поводу сопутствовавшей Луцию удачи, но также давал понять, что дальнейшее общение невозможно: «Мое возвращение на государственную службу и твои особые отношения с императором исключают то близкое общение между нами, что существовало ранее. С тобой опасно знаться. Как и со мной. Для общего блага давай держаться друг от друга подальше. Но знай, Луций, что я по-прежнему тебя люблю и желаю тебе добра. Надеюсь, по прочтении ты уничтожишь письмо».
С тех пор прошли годы, на протяжении которых Луций не виделся и не связывался со старым другом и наставником. И вот Эпафродит мертв.
Весть принес Илларион, накануне услышавший сплетни на Форуме. Илларион не сумел выяснить ни причину, ни точные обстоятельства смерти Эпафродита. Луций надеялся узнать больше от гостьи, прихода которой ожидал с минуты на минуту.
Пасмурное утреннее небо потемнело, как ночью. Зарядил ливень. Дрожа в шерстяном плаще, Луций перебрался из сада в библиотеку, где Илларион разжег жаровню. По крыше барабанил дождь, гремел гром, и Луций не услышал стука в дверь, зато его уловил Илларион. Вольноотпущенник проводил посетительницу в библиотеку и незаметно скрылся.
Длинный просторный плащ скрывал пол гостьи. Капюшон не позволял увидеть лицо. Надела ли она плащ из-за ненастья или стремясь остаться на Палатине неузнанной? Она чуть постояла у жаровни, грея руки, затем откинула капюшон и встряхнула головой, рассыпав по плечам роскошные черные локоны с редкими прядками седины.
Флавия Домицилла была племянницей императора, дочерью его сестры Домициллы, однако не унаследовала типичных для Флавиев черт. Ее отличали высокие скулы, маленький нос, широкий лоб, сверкающие черные глаза и чувственный рот. Контуры плаща намекали на роскошные формы, готовые смениться полнотой. Хотя жизнь Флавии едва ли напоминала существование весталки – она родила семерых детей, – что-то в облике гостьи напомнило Луцию о Корнелии. Возможно, своеволие и живость. А может быть, дело было в том, что Флавия первой после Корнелии пробудила в Луции тень вожделения. Но она явилась не с целью его соблазнить и даже не в поиске дружбы.
– Приветствую тебя, Флавия, – сказал Луций.
– Приветствую, Пинарий.
– Что ты знаешь о смерти Эпафродита?
Она вздохнула:
– Насколько я понимаю, во времена моего деда вы были близкими друзьями?
– Да. Я никогда не отрекался от дружбы Эпафродита, хотя и не видел его уже очень давно.
– Что слышал ты?
– Только сплетни, которые сумел собрать на Форуме мой вольноотпущенник, а они скудны. Значит, он и правда мертв?
– Да.
– Как это случилось?
– Домициан предъявил ему обвинение. Эпафродит покончил с собой.
– Но почему? В чем состоял иск?
– Привычное обвинение, которое дядя постоянно выдвигает врагам, настоящим и мнимым. Заговор против Цезаря.
– И обоснованно?
Флавия уставилась на огонь:
– Ты полагаешь, что я осведомлена в такого рода вещах и знаю, кто желает императору смерти?
– Пожалуй, его смерти желают многие. Но лишь единицы рискнут всем, чтобы добиться результата. Был ли среди них Эпафродит?
Флавия сжала губы. Пламя отсвечивало у нее в глазах. Красота гостьи смущала и тревожила Луция. Что сказал бы Аполлоний о ее присутствии в доме своего последователя? Учитель, конечно, с презрением отнесся бы к телесному влечению Луция, но Флавия пришла по другой причине. Она явилась, потому что они оба желали смерти Домициана. Как отнесся бы Аполлоний к такой идее? Одобрил бы убийство, пусть даже тирана?
Флавия покачала головой:
– Я часто видела Эпафродита при дворе. Он вел себя так робко и затравленно, что я сказала себе: вот идеальный подручный. Кто его заподозрит? И я сошлась с Эпафродитом – осторожно, тайно. Однако он наотрез отказался. Заявил, что насмотрелся на хаос после смерти Нерона и никогда не будет участвовать в замыслах, которые могут привести к повторению беспорядков, пусть даже с самыми благими намерениями. Его робость не была притворной, он действительно боялся. Не желал новых горестей в жизни. Бедняга! Дяде следовало оставить его в покое, а не вытаскивать из уединения. Для Эпафродита возвращение ко двору стало гибельным.
– Почему же Домициан его заподозрил?
Она вздохнула:
– История настолько душераздирающая, что мне больно говорить. Ушей Домициана достиг слух, будто Нерон, пытаясь покончить с собой, потерпел неудачу, и Эпафродит помог ему умереть. Из верности и милосердия, конечно, и все же именно рука Эпафродита нанесла последний удар. Домициан призвал Эпафродита и велел открыть правду. Тот был слишком напуган, чтобы солгать. Он признал, что прикончил Нерона. И Домициан стал одержим этой историей. Он заставлял Эпафродита повторять ее снова и снова, иногда посреди ночи, словно склоняя признаться в преступлении, выдать какую-то тайную подробность. В конце концов Домициан вбил себе в голову, что Эпафродит намеренно, по собственной воле убил Нерона. «Даже если так, что тут плохого?» – говорили придворные. Если на то пошло, то, не умри Нерон, мой дед Веспасиан никогда не стал бы императором. Но дядя уверился в опасности Эпафродита. «Убил императора один раз, убьет и другой», – говорил он. Эпафродит не участвовал ни в каких заговорах против дяди. Но он прикончил Нерона, а потому заслужил смерть.
