Джонатан Литэм - Сады диссидентов
Кто открыл ему дверь – он не запомнил. На следующий день он помнил лишь, что спустился в полуподвальный этаж в надежде, что там по-прежнему обитает прежний жилец – кудрявый студент Нью-Йоркского университета, учившийся на режиссера, по имени Адам Шаткин. Шаткин и в самом деле по-прежнему там жил. Он оказался дома и охотно пригласил Серджиуса к себе. Он достал всякие штуки, памятные Серджиусу: книжки и музыкальные записи, которыми студент всегда делился с ним, когда они еще были соседями по дому. А еще Серджиус помнил, как Шаткин прикреплял кнопками к стене календарь со “Звездным путем”: это было в начале января, а теперь календарь был долистан до августа, и это напомнило Серджиусу о том, что времени с тех пор прошло не так уж много. Наверху, на кухне, Шаткин нарезал кубиками тофу для жарки, и они поужинали вместе с девушкой-флейтисткой. Больше дома никого не было. Никого – если не считать Стеллу Ким и Мерфи: сюда, в общую гостиную, где они втроем ужинали за длинным поцарапанным дубовым столом, от них долетали разные звуки, просачиваясь через перегородки между этажами. То Мерфи играл на гитаре, то бормотали два голоса попеременно, то слышались еще какие-то звуки, среди которых преобладал голос Мерфи с обиженно-умоляющими интонациями. Такого тона от него Серджиус раньше, пожалуй, не слышал, но ошибиться с оценкой не мог. Серджиус и Шаткин вернулись в комнату Шаткина, чтобы посмотреть на маленьком цветном телевизоре 11-й канал, который каждый вечер показывал “Сумеречную зону” и “Звездный путь”. Там Серджиус и уснул, так и не добравшись до собственной бывшей комнаты.
На следующий день, когда Серджиус с Мерфи ехали в подземке, когда ныряли в пещеру Пенсильванского вокзала и искали поезд в Филадельфию, их повсюду сопровождала хмурая туча, приставшая к Мерфи, молчание, которое нельзя было назвать дружественным ни в обычном, ни в квакерском смысле, а когда Мерфи в вагоне поезда достал гитару, то струны начали издавать звуки, чуждые всякому великодушию и учительской мудрости: это была плаксивая жалость к самому себе, и больше ничего. Серджиус не стал обижаться. Ему тоже было жалко Мерфи, потому что Мерфи не понимал, а Серджиус едва ли мог предостеречь его: не следует обижаться на переменчивый нрав Стеллы Ким, который Мерфи (да, наверное, и любой другой влюбленный) мог истолковать лишь как непостоянство. Насколько Серджиус мог разобраться в собственных чувствах (конечно, он не стал объяснять все это Мерфи), он жалел и Стеллу Ким. В отличие от Серджиуса, она потеряла близкого человека, которого не могла забыть! И вот с этого момента, – о чем Серджиус понял значительно позже, – в его голове после насильственного болезненного погружения в жгучее прошлое и запустился процесс забывания. Саму поездку в город он потом помнил, но она пролегла в его памяти барьером, через который он больше не решался переступить. Мир Томми и Мирьям, коммуна, остался теперь без них: ну и пусть так будет навсегда. Стелла Ким и Мерфи оба оказались глупцами – и потерпели заслуженное фиаско. Это была расплата за предпринятую ими на третьем этаже попытку, которой им не следовало совершать, – за попытку оживить призрак Мирьям и Томми, соединив собственные тела. Серджиус не испытывал ни малейшего интереса к какому-то наскоро придуманному, пахнущему подогретым мисо-супом симулякру с заячьей губой.
Вернувшись в Пендл-Эйкр к началу нового семестра, демобилизовавшись с фронта на Войне Агнца, для которой он оказался непригоден, Мерфи вернулся и к прежней ответственной, аскетичной жизни. Опять наполнились учениками комнаты общежития, возобновились уроки, а по краям газонов лежали и шуршали по-змеиному баррикады из рыжих гниющих листьев, вычесанные граблями из-под деревьев. Мерфи лишь однажды упомянул в разговоре о том, что спустя некоторое время казалось просто сном о Нью-Йорке, привидевшимся в горячечном бреду.
– Я должен извиниться перед тобой, Серджиус.
– За что?
– За ту поездку. Все вышло совсем не так, как я хотел.
Серджиус молча пожал плечами, тронул струны.
– Я собирался отвезти тебя к твоей бабушке, если бы ты захотел. Я думал, мы с тобой все это в поезде обсудим, по дороге, но… Понимаешь, как-то я это упустил. А ты бы этого хотел, Серджиус? Поехать к бабушке?
Что это с Мерфи – это он всерьез? Когда Серджиус сидел перед судьей, он чуть было не ответил, что хочет жить с Розой. Но, поскольку он тогда все-таки ответил иначе, то теперь предложение Мерфи огорчало его и казалось попросту нелепым. У Серджиуса появилось неприятное ощущение в животе: неужели его хотят предать? Неужели Мерфи и Стелла Ким уже раскаялись в том, что придумали такое суррогатное родительство? Неужели все эти махинации, относительно которых Серджиус пребывал в полном неведении, были как-то связаны с фантазиями Мерфи, вообразившего, что Стелла Ким станет его подругой жизни? Или эта парочка – полные идиоты, или они задумали окончательно его погубить. Если это понимал даже восьмилетний ребенок, то неужели взрослым было невдомек, что теперь, после того, как он предал Розу, и речи быть не могло о том, чтобы поехать к ней в гости?
Может быть, Мерфи просто не знает Розу.
Хотя Стелла Ким и приезжала еще пару раз, привозила “Алису”, серьги Мирьям, пластинки Томми, еще какую-то чепуху, Серджиус больше ни разу не переступал порога коммуны. И Розу Серджиус видел всего один раз – и то уже после того, как ее увезли из квартиры в Саннисайд-Гарденз.
Впоследствии Серджиус понял, что именно с этого глупого вопроса и началось его долгое и медленное охлаждение к Харрису Мерфи, утрата веры в него. Начал расти усик сомнения – а семечко для него заронил тот скептицизм по отношению к Мерфи, которым он заразился еще летом, в сборищах вокруг костра, среди клубов никотинового, гвоздичного и марихуанного дыма, уносившихся ввысь, к далеким галактикам. Ну и черт с ней, той злополучной поездкой! Но вот сам вопрос был непростителен. Экскурсия в Нью-Йорк была судорожной нелепостью, ударом молнии, который Серджиус и Мерфи вытерпели вместе. Но этот вопрос – нарочитый, преднамеренный, словно цитата из Фокса или Нейлера, – совсем другое дело. И все же Серджиус не мог мгновенно осознать, насколько низко Мерфи пал в его глазах.
Это просто было ему не под силу.
Серджиус продолжал сидеть с гитарой в руках, но уже не трогая струн, упражняя недавно обнаруженные мышцы в висках, бровях и скулах – те самые, что не давали вырываться наружу слезам, а также желая открыть в себе некий квакерский сверхдар, чтобы молча растворить ту жалобу, которую Мерфи оставил висеть в воздухе, – и вдруг выпустил горячую струю жидкого кала (ему показалось, целую кварту) прямо в вельветовые штаны, а заодно, сквозь их ткань, и в обтянутые шотландкой подушки затхлого, обсыпанного крошками дивана Мерфи.
* * *Было ли что-то подходящее для мальчика-квакера в галерее игровых автоматов? Прежде всего, конечно, игра “Фроггер”, или “Спаситель лягушек”. Там нужно было переводить лягушек через шоссе, переправлять на плавучих бревнах, направлять в безопасные заводи: вот идеальное упражнение в ненасилии, требующее большой сноровки на небольшом пятачке Мирного царства. По-видимому, лягушки, сподобившиеся благодати в мире, полном коварных ловушек, могли уже без страха отдыхать у самых лап льва. “Фроггер” представлял собой идеальную для маленького воюющего агнца видеоигру, так что, пока его школьные приятели взрывали один звездолет за другим, играя в “Дефендер” или “Ксевиос”, зажаривая полчища врагов на пиксельном огне, Серджиус набивал руку, понемногу превращаясь в большого спеца по “Фроггеру”.
Мальчики постарше, заходившие в торговые ряды, чтобы выкурить сигарету или тайком приложиться к пиву, дивились ловкости вундеркинда в игре, которой они так и не овладели – или потому, что не хватило терпения, или потому, что они были слишком кровожадны, чтобы попусту тратить четвертаки на такую безобидную чепуху. Ты только погляди, как она прыгает – этот малый никогда не промазывает! Они покупали Серджиусу шоколадные драже “M&M’s”, и он поедал их, одной рукой ведя очередную лягушку к спасению. Серджиус виртуозно орудовал джойстиком: так совершенно неожиданно пригодились ему уроки Мерфи по настройке гитары.
Но в деле спасения гексагональных лягушек Серджиус, пожалуй, был серьезен как ни один другой человек, ступавший по земле.
Пожалуй, он стал Джорджем Фоксом доктрины “Фроггера”.
Еще ему подошел “Кьюберт”: там действие происходило во вселенной, где не было ни пистолетов, ни бомб, ни каннибализма в духе “Пэкмена”. Маленькое искусственное существо, состоявшее непонятно из чего – не то из слизи, не то из соплей, – просто скакало и увиливало, вроде тех лягушек, и пыталось уцелеть в этом странном мире, похожем на парящую в открытом космосе пирамидальную лестницу. На самом деле Кьюберт напоминал Серджиусу Маленького принца – благородного сироту, который поливает одинокую розу на своей крохотной планете. Кьюберт не мог выскочить за пределы экрана – иначе ему грозила гибель, а потому он вызывал какую-то тайную жалость. Но и “Фроггер”, и “Кьюберт” наконец стали казаться ему слишком легкими и слишком мультяшными: обе игры предназначались для малышей, не желавших сталкиваться с суровостью мира даже в форме видеоигры. И лягушки, и Кьюберты были все те же Фердинанды, которых еще ни разу не кололи, ни разу даже не выводили на арену. Для мальчика-квакера пришла пора более серьезных испытаний.
