Джонатан Литэм - Сады диссидентов
– Кроме того, с учетом всех особенностей юрисдикции, однако, м-м, ввиду того, что доктрина тысяча девятьсот семьдесят третьего года касательно интересов ребенка действует здесь в той же полноте, что и в Нью-Йорке, и поскольку иск был подан через полицию Филадельфии, а также после всесторонней консультации с соответствующими отделениями в Нью-Йорке, м-м, было признано, что данное отделение полномочно вынести решение…
Все это словоизлияние в присутствии означенного ребенка должно было в конце концов вылиться в один-единственный вопрос:
– Признаете ли вы, что Серджиус Валентайн Гоган – это вы?
– Серджиус? – подсказала Стелла – и навлекла на себя сердитый взгляд судьи.
– Э, да, признаю. – Серджиус давно уже не слыхал своего среднего имени. Чужеземец в чужом краю[25], вспомнил он.
– Вы сознаете, что ваши родители, м-м, что их уже нет в живых?
– Да.
– Я сейчас приму решение, мистер Гоган, и я не про шу вас принимать его за меня, но ваше мнение имеет вес в данном вопросе, согласно доктрине тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Вы меня понимаете?
– Да. – Нет.
– Мальчик, хотите ли вы проживать с вашей бабкой Розой Циммер в Нью-Йорке или же вы предпочитаете оставаться под опекой школы-пансиона Пендл-Эйкр?
* * *К концу того лета жизненная орбита Серджиуса расширилась: теперь она охватывала уже не только Вест-Хаус и стол Мерфи в школьной столовой. Его приняли в свой круг немногочисленные хиппи-огородники, замаскировавшиеся под любителей интенсивных курсов иностранных языков. Собирались они в шалашеобразном, занавешенном занавесками-“варенками” помещении в Ист-Хаусе, или среди грядок кукурузы, где под ярким солнцем поспевали молодые початки, обвитые шелковистыми волокнами, или вокруг костра, который обычно разжигали позади хозяйственных сараев. Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что в таких экстремальных условиях – почти как на необитаемом острове, где уцелела лишь горстка людей, а большинство комнат стояли пустыми, – статус малыша неизбежно возрастал, и старшеклассники должны были воспринимать его как своего ровесника. Несмотря на ежедневную приличную трехразовую кормежку и вполне комфортные бытовые условия в Пендл-Эйкр, все равно здесь господствовал дух выносливости, как будто все сидели в окопах, на линии фронта, на войне с неведомым врагом. Сигареты и гормоны – вот что служило здесь общим знаменателем или точкой схода, где противоположности объединялись. Особенно это ощущалось каждый вечер вокруг костра, когда подростки подбрасывали в потрескивающее пламя очищенный от мусора трут, хворост и щепки, а потом стояли, как загипнотизированные, на ковре из сосновой хвои и раздавленных окурков, и наслаждались чувством единения, какое всегда свойственно людям, находящимся на краю света. Эта школа странным образом спаивала привилегированных детей – тех, кого готовили к частному пансиону уже с того самого дня, как отдавали в детский сад движения “Кантри-дэй”, – с теми “трудными” ребятишками из бедняцких белых городских кварталов, чьи родители поместили своих чад в спокойную и безопасную гавань квакерства потому, что вовремя прислушались к советам со стороны общинных старейших вроде тех, какие обитали на Пятнадцатой улице. Но, что еще удивительнее, эти противоположные элементы спаивались совершенно легко, обиды у тех и у других были совершенно одинаковыми, точь-в-точь как хвоинки, валявшиеся в лесу.
У подростков было куда еще пойти: в двух милях от школы находился “городок” Ист-Эксетер, который состоял из забегаловки с пиццей и музыкальным автоматом, парочки бензозаправок, где продавались сигареты, и маленькой галереи с автоматами видеоигр. Серджиусу ходить туда запрещалось школьными правилами. Ну и отлично – ему вовсе не хотелось покидать территорию Пендл-Эйкр. Сборища у костра происходили достаточно далеко – удивительно далеко. При свете костра сараи образовывали сплошную стену из тени, которая замыкала границы, очерченные густыми непроходимыми лесами. А потому вокруг костра возникало особое крошечное царство, где детство как будто уже осталось далеко позади, а взрослый мир, между тем, все еще находился на безопасном расстоянии – в миллионе миль отсюда. Как-то раз один накурившийся паренек разжал ладонь и показал Серджиусу наполовину выкуренный тлеющий косяк с марихуаной.
– Слушай, Серджиус, а ты случайно не стукач Мерфи?
– Нет.
– А ну отстань от него, – сказал кто-то.
– Да ладно – я же просто спросил.
* * *Чтобы наглядно показать Серджиусу, что призраки Алфавитного города или Саннисайда застали бы его врасплох, учитель музыки устроил ему неожиданную и довольно жестокую проверку делом. Как-то раз в конце того лета Мерфи велел Серджиусу принести пару чистых футболок и носков, запихнул их к себе в рюкзак – и через некоторое время они вдвоем уже сидели в поезде. Серджиус уснул, и ему показалось, что прошло всего пятнадцать или двадцать минут, как вдруг, еще не стряхнув с себя сонного оцепенения, он очутился на Пенсильванском вокзале, и пришлось вылезать из вагона. Мерфи крепко взял Серджиуса за руку, и они, пробравшись через беспорядочный поток пассажиров к турникетам подземки, спустились на платформу и поехали в центр города. Серджиус не успел даже рот раскрыть, как они уже поднимались на Седьмую улицу.
Шагнув в подъезд и оказавшись в полумраке после закатного света августовского вечера, Серджиус поначалу двигался вслепую, пробиваясь сквозь завоеванную с трудом, тонкую, как папиросная бумага, иллюзию своей нынешней жизни – вспять, в то знакомое для всех его органов чувств прошлое, которому он не желал принадлежать. Стелла Ким снова обняла его, обдав всеми своими запахами – всеми запахами Мирьям. Где-то дудели на музыкальном инструменте, играя гаммы, – может быть, на флейте, если только Серджиусу не почудилось. Он высвободился из объятий и начал искать какую-то более твердую опору – основание лестницы, перила, по которым он когда-то научился съезжать с головокружительной скоростью: это были опьяняющие воспоминания о резко оборвавшейся жизни, которая сегодня снова внезапно, помимо его воли, продолжилась. Но и это все обернулось будто ртутью под его пальцами, как будто и изгибы перил в потрескавшемся лаке, и скрип расхлябанной лестничной стойки, в которую он вцепился, тоже становились очередной жалкой подменой, заменой его матери.
Не успели его глаза привыкнуть к полумраку, как их уже заволокли слезы. Впрочем, кое-что он все-таки видел – и заметил, как Мерфи целует Стеллу Ким, царапая ей лицо бородой. Они все вместе выждали эту длительную паузу, а потом Стелла Ким повела Серджиуса в дом, который уже перестал быть его домом. В комнате на втором этаже, где жили когда-то Томми и Мирьям, обитала теперь новая жилица – стройная гибкая блондинка. Она-то и играла на флейте, сидя посередине комнаты. Большая родительская кровать исчезла, ее заменил футон, сложенный пополам наподобие кушетки и придвинутый к стене под окнами. На третьем этаже была комната Стеллы, где ничего не поменялось, и та комната, где раньше жил Серджиус. Вот в ней произошли перемены: не видно было ни оставленной коллекции марок, ни тех книжек, которые он не забрал с собой, уезжая, так что даже их названия окончательно позабылись. Здесь успело смениться много разных жильцов: эта комната превратилась в дежурную “вписку” для гостей коммуны. Сегодня здесь переночует Серджиус. Где собирается ночевать Мерфи – было пока неясно: рюкзак он оставил внизу, в прихожей под лестницей. Серджиус старался об этом не думать. Этот дом коммуны – сплошные ямы и ловушки, опасные зоны, которых нужно избегать. Вроде этих вот родительских музыкальных пластинок, которые по-прежнему стояли в общей коллекции коммуны (он уже заметил их, мельком взглянув на стену в гостиной). Все, что тут поменялось, и все, что осталось таким же, одинаково нагоняло на него тоску и ужас.
Он спросил, можно ли ему выйти погулять. При ярком закатном свете дети продолжали свои многочасовые уличные игры и не собирались расходиться по домам даже в темноте. Высокие темнеющие крыши домов с полнейшим равнодушием отнеслись к присутствию Серджиуса. Он неуверенно прошелся по улице, а потом остановился на тротуаре у пустой площадки. Там к нему подошел мальчик, с которым он раньше не то чтобы дружил, но и не враждовал, но после того, как мальчик сказал: “Твоя мама умерла, и папа тоже”, а Серджиус кивнул в ответ, дар речи окончательно покинул их. Они боялись даже назвать друг друга по именам, не то что подобрать какие-то нужные слова, чтобы хоть как-то возобновить знакомство: ведь тот мальчик уже произнес такие слова, которые рассекли весь мир надвое – и они мгновенно оказались на противоположных концах этого мира. Кто-то окликнул мальчишку, позвал снова играть, словно Серджиус вообще был невидимкой. Пожалуй, он и в самом деле был – и уж точно хотел быть – невидимкой. На заднем сиденье открытого автомобиля сидел мужчина с голым торсом и играл на бонго. Смола на асфальте пошла пузырями и казалась горячей и влажной, хотя солнце уже медленно опускалось за городской горизонт. Серджиус, не говоря больше ни слова, вернулся в дом.
