Марк Хелприн - На солнце и в тени
Примечательно, что может сделать глаз в отсутствие телескопа, с помощью только обучения и дедукции. Концентрация, упражнения и умение думать могут любому дать силу видеть вдаль. Вспышка цвета, пятнышко, едва заметный контраст или подобное сну трепетанье могут увеличить почти невидимое изображение и довести его до необычайной четкости. Находившийся на полпути через реку со стороны Джерси паром на Уихокен, из труб которого валил дым и пар, был почти пуст. Несколько автомобилей и грузовиков, хлебный фургон и обитая планками повозка, запряженная двумя белыми лошадьми, занимали переднюю палубу. Выше было так мало пассажиров, что со скал их, наверное, невозможно было разглядеть. Но Гарри заметил одного из них. Высокая фигура, которая стояла у поручня, глядя на запад, и освещалась октябрьским солнцем, была подобна крошечному мазку, просто впечатлению от того, что, возможно, было человеком, но Гарри его узнал. Движение парома и изменения света давали понять, что на нем костюм. И не просто костюм – Гарри как по волшебству различил это в полумиле – костюм в тонкую полоску. Хотя он не мог это видеть через широкую протяженность сверкающей воды, костюм этот, свободный, легкий и изящный, хорошо сидел, а в нагрудном кармане красовался платок.
Превращение неимущего рыбака в человека, отличный пошив костюма которого можно было заметить с расстояния в добрую половину реки Гудзон, намекало: что-то произойдет. Вандерлин появился на смотровой площадке с повелительным видом.
Когда Вандерлин подошел вплотную, Гарри сказал:
– Не думаю, чтобы Фред Астер мог одеваться лучше.
Вандерлин ждал неизбежной, по его мнению, реакции, и она последовала.
– Итак, вы рыбак, потерявший лодку, – язвительно сказал Гарри.
– Я действительно рыбачу, – сказал Вандерлин.
– Что-то я не читал о затонувшей яхте, участвовавшей в гонках на Кубок Америки.
– Ах! – сказал Вандерлин. – Лишись я такого судна, у меня было бы совсем другое настроение.
– Так это была просто восьмидесятифутовая лодка?
– «Уинабаут».
– Теперь что, у всех «Уинабауты»?
– Не знаю, что в точности вы имеете в виду, но «Уинабауты» сейчас очень популярны. Это отличная маленькая лодка.
– У вас есть и другая.
– Да, стоит в гавани.
– И я не знаю, как вас на самом деле зовут, не так ли?
– Нет, и вам не нужно этого знать.
– Почему?
– Я могу помочь вам, но я предпочел бы заниматься этим издалека.
Вандерлин сел на скамейку, с которой открывался вид через Гудзон в сторону 42-й улицы, окутанной дымом и туманом.
– Почему вы хотите мне помочь?
– Почему? Посмотрите туда. – Он простер правую руку в сторону Манхэттена, отчасти отдавая ему салют, отчасти разрешая продолжать свои дела. Пока он вглядывался в то, что простиралось перед ним, глаза у него ласково щурились, переносясь со шпиля на шпиль, цепко вглядываясь в отдаленные детали. Между ним и городом протекало некое электричество, пожалуй, знакомое и самому Гарри. – Как я понимаю, вы родились здесь?
– В Уихокене?
– Нет, не в Уихокене. Уихокен не в счет. Там.
– Да.
– Я тоже, – сказал Вандерлин. – Там мы, вероятно, и умрем. Надеюсь на это – мне не хотелось бы умереть в Нью-Джерси. Не в обиду Нью-Джерси, но наш вход и наш выход – там. Там нас извергли врата бесконечности, и там они нас заберут. Между тем, что мы получили? Знаете эти русские пасхальные яйца, внутрь которых можно заглядывать? У меня есть несколько штук, изукрашенных драгоценными камнями. Когда к нам в дом приходят на званые обеды, я, как рентгеновский аппарат, заглядываю в мозги своим гостям. Вижу, кто втайне обдумывает, как бы прикарманить такое яйцо. Когда всматриваешься в них – не в мозги сотрапезников, но внутрь моих яиц Фаберже, – видишь что-то прекрасное, богатое цветами, таинственно-глубокое. В детстве я больше всего хотел на самом деле оказаться внутри них и вступить в иной мир.
И вот он прямо перед нами, самодостаточный, золотой на закате, красный на рассвете. А в промежутке играет всеми оттенками синего, зеленого и серого, взятыми у всех морей при любом освещении. Остров в воде, бесконечно сложный и всегда дарующий, улей миллионов. Там происходит все: праведное и неправедное, красивое и отвратительное, радостное, болезненное, мощное – и среди всего этого проведете вы свои семьдесят лет, если сможете. Потом все это исчезнет. Так вот, для меня единственно важным является надлежащее завершение циклов. Ладно, я понимаю, что это своеобразный способ выражаться, но…
– Я понимаю, что вы имеете в виду, – сказал Гарри, коротко, но не резко, чтобы не нарушить естественного ритма объяснения Вандерлина.
– Удостоверение в том, – продолжал Вандерлин, – что любая из бесконечного числа историй, в которые можно попасть… заканчивается должным образом.
– «Должным образом» – это как?
– Решительно. Справедливо. Возможно, трагически, но всегда красиво, – сказал он, снова указывая на ту сторону реки. – Это то, что поддерживает огонь и вращает колеса. Поддерживает жизнь в том, что вы там видите, а значит, сохраняет живыми и нас. Вас унесло отсюда войной. Когда вы вернулись, разве все это не показалось вам великолепным выигрышем, словно вы восстали из мертвых и получили здесь второй шанс?
– Так и было.
– Со мной это случалось дважды. Глядя на все это издалека, имея привилегию выходить на сцену, где пожелаю, я чувствую себя призраком. Просыпаясь и выходя на улицу, я заинтересован в истории, в красивом и грациозном завершении витка. Мне нужно этим заниматься. Иначе я не смогу жить и не смогу умереть. А вы, Гарри, если позволите, представляете собой весьма необычный случай.
– Определенно, – сказал Гарри, насмехаясь над собой.
– Так и есть, – настойчиво сказал Вандерлин. – Дело не в том, что вы мне помогли. Я был в получасе от самых комфортных условий, каких только мог пожелать. Дело в том, что вы помогли человеку, за которого меня приняли. Вы и та прекрасная девушка. Вы не знали, что делали. Вы понятия не имели, что, совершая одно деяние за другим, подвергая себя риску, щедро одаривая того, у кого, по вашему мнению, ничего нет, вы внушали мне бесконечную преданность. Я понял это уже тогда, без сомнений и оговорок. А потом, не зная о том, что я почувствовал, когда вы рассказали мне, с чем вам пришлось столкнуться, вы привлекли меня к своему делу – которое кажется мне витком, который надо привести к справедливому и решительному завершению. Маленькая история, но большой виток.
– У меня нет надежд на его справедливое завершение. Это невозможно, – сказал Гарри, стараясь быть реалистом. – Они слишком могущественны. Силы, которая требуется, чтобы бороться с ними, нет ни у полиции, ни у правительства, ни у всего населения.
– Они купили многих в полиции, – сказал Вандерлин, – равно как и во власти. Я это знаю.
– Никто до сих пор не мог их одолеть. Правительство одерживает над ними лишь временные победы. Когда их вытесняют из одной области, они просто объявляются в другой.
– Все так.
– Тогда что я могу поделать?
– Расскажите, что дало вам возможность продержаться так долго. Об этом вы не упоминали. Почему вы не закрылись?
– Главным образом, из-за отца. – Выражение лица Вандерлина побудило Гарри объяснить. – Он начал свой бизнес с нуля. Он сам научился делать красивые вещи, которые ценят люди. Некоторые смотрели на него сверху вниз, потому что, в конце концов, что он такое сделал? Он был ремесленником, изготовлявшим портфели и ремни. Он не совершил никаких открытий, не добился власти, но он был верен тому, что делал, и нанял многих прекрасных людей, организуя, а затем и поддерживая структуру, которая их поддерживала. Он был, как я слышал от моих друзей в колледже и как говорил он сам, «просто бизнесменом», но он был моим отцом, был порядочным и достойным человеком, как дай Бог всякому, и я его любил. Все это свалилось ко мне в руки, когда он умер. Я хотел получить образование, чтобы, как ему это виделось, превзойти его, но того, что я уже получил, хватает, чтобы понимать: мне не надо его превосходить и мне повезет, если я продолжу его дело. Он всю свою жизнь вложил в этот бизнес. Что бы он собой ни представлял, каковы бы ни были его достоинства и недостатки, до тех пор, пока сохраняется этот бизнес, от отца по-прежнему доходит какой-то свет.
– Как он обходился с этими людьми?
– Не знаю, но мне сказали, что он им платил. Сказали, что он умолял, как собака.
– В самом деле?
– Не знаю, но если так, то у меня есть основания держаться, пока меня не убьют, а если нет, есть основания держаться ровно столько же, хотя это не то, чего бы он хотел.
– Но разве так поступил бы он сам?
– Он поступил бы именно так, но завершить историю справедливо невозможно. Не в таких обстоятельствах.
Вандерлин соединил кончики пальцев и опустил лицо к почти молитвенно сложенным рукам, так что безымянные пальцы слегка касались кончика его носа. Сведя брови, сосредоточившись, слегка покачиваясь вперед и назад, он то поднимал глаза на город – теперь, в более глубоких красках послеполуденного солнца, бурливший коммерцией, которой и был прославлен, – то опускал. Он не просто слегка задумался – в нем разыгралась настоящая буря. Затем он положил руки на скамейку, выпрямился и, подняв голову и встретившись глазами со взглядом Гарри, сказал:
