Кристин Ханна - Соловей
– К тебе гости.
– Скажи доктору, что со мной все нормально.
– Это не доктор. Это Гаэтон.
Изабель почувствовала, что сердце готово выскочить из грудной клетки наружу. Она попыталась приподняться, но рухнула обратно. Вианна помогла сестре встать, но та все равно не могла идти. Как она покажется ему в таком виде? Лысый скелет с выбитыми зубами, без ногтей и бровей. Изабель хотела поправить прическу, но осознала, что поправлять нечего.
– Ты прекрасна. – Вианна поцеловала ее.
Изабель медленно обернулась – и вот он, стоит у дома. И тоже выглядит так себе – куда подевалась его энергия, и волосы, и сильное крепкое тело? Все это неважно. Он пришел.
Гаэтон, прихрамывая, уже спешил к ней.
Она с трудом подняла дрожащие руки и обняла его. Впервые за много дней, недель, лет ее сердце стучало надежно и уверенно. Он чуть отстранился, и пламя, горевшее в его глазах, вмиг сожгло все дурное; они снова стали Гаэтоном и Изабель, юношей и девушкой, которые умудрились влюбиться друг в друга в хаосе войны.
– Ты такая же красивая, какой я тебя запомнил, – сказал он.
И тут она рассмеялась, а потом заплакала. Она вытирала глаза, чувствуя себя полной дурочкой, но слезы все катились и катились. Изабель наконец-то плакала – обо всем. В ее слезах смешались боль, утрата, страх, ярость, война – все, что она сделала с ней, со всеми ними, зло, которое она никогда не сможет забыть, ужас, в котором она оказалась, ад, который она пережила.
– Не плачь.
Но как же ей не плакать? Им ведь нужна целая жизнь, чтобы рассказать друг другу всю правду, все тайны, чтобы как следует узнать друг друга.
– Я люблю тебя, – прошептала она. Как когда-то, впервые. Какой юной и беззаботной была она тогда.
– Я тоже люблю тебя. Любил с первой минуты, как увидел. Я думал, что уберегу тебя от беды, если не признаюсь. Если бы я знал…
Какая хрупкая жизнь, какие хрупкие они все.
Любовь.
Начало и конец, земля и небо и все, что между ними. И не имеет значения, что она сломлена, больна и обезображена. Он любит ее, а она любит его. Всю жизнь она ждала, чтобы ее полюбили, и теперь понимает, что любима, и давно. Что ее всегда окружала любовь, что это любовь спасла ее.
Папа. Мама. Софи.
Антуан. Мишлин. Анук. Анри.
Гаэтон.
Вианна.
Она смотрела мимо Гаэтона, на сестру. Вспоминала, как мама говорила, что однажды они станут лучшими подругами, что время соединит их жизни в одно целое.
Вианна тоже плакала, прижимая руку к огромному животу.
Не забывай меня, подумала Изабель. Как жаль, что не было сил произнести эти слова вслух.
Тридцать девять
7 мая 1995 года
Где-то над Францией
Свет в салоне включился неожиданно.
В динамиках что-то пискнуло. Мы идем на посадку.
Жюльен перегнулся через сиденье, пристегнул мой ремень, убедился, что спинка кресла поднята. Что я в безопасности.
– Что ты чувствуешь, возвращаясь в Париж, мам?
Не знаю, что ему ответить на это.
Несколько часов спустя зазвонил телефон на моей тумбочке.
Толком не проснувшись, снимаю трубку:
– Алло?
– Привет, мам. Ты спала?
– Да.
– Сейчас три часа. Какие у тебя планы?
– Давай немножко погуляем по Парижу. Буду готова через час.
– Хорошо, я зайду за тобой.
Сползаю с кровати размером со штат Небраска, иду в облицованную мрамором ванную. Мощный горячий душ живо приводит меня в чувство, но только усевшись перед туалетным столиком и глядя на свое лицо, слегка увеличенное подсвеченным зеркалом, я понимаю.
Я дома.
И неважно, что я гражданка США, что в Америке я прожила дольше, чем во Франции. Все это не имеет значения. Я дома.
Тщательно наношу макияж. Зачесываю назад седые волосы, собираю в узел на затылке, руки дрожат. Из зеркала на меня смотрит элегантная старуха с морщинистой кожей, бледно-розовыми губами и глазами, полными страха.
Оторвавшись от зеркала, достаю из шкафа белые брюки и водолазку. Соображаю, что, возможно, цвет не совсем подходящий. Не подумала, когда собиралась.
К приходу Жюльена я полностью готова.
Он ведет меня вниз так бережно, будто я слепая или калека, я позволяю ему проводить меня под руку через роскошный отельный вестибюль на улицу, в волшебный свет весеннего Парижа.
Но, когда он просит портье вызвать такси, я возражаю:
– Мы пойдем пешком.
– Но это же на Иль-де-ла-Ситэ, – хмурится он.
Я морщусь от его произношения, но тут уж моя вина, ничего не поделаешь.
Швейцар улыбается.
– Мой сын обожает географические карты, – поясняю я. – И он никогда прежде не бывал в Париже.
Швейцар величественно кивает.
– Это далеко, мам, – говорит Жюльен. – А ты…
– Старая? – Не могу сдержать улыбки. – А еще я француженка.
– Ты на каблуках.
И еще раз повторяю:
– Я француженка.
Жюльен оборачивается за поддержкой к привратнику, но тот беспомощно вскидывает руки:
– C’est la vie, мсье.
– Ну ладно, – уступает Жюльен. – Пошли.
И на один восхитительный миг, когда мы выходим на шумную людную улицу рука об руку, я чувствую себя маленькой девочкой. Мимо несутся машины, мальчишки на скейтбордах петляют между туристами и парижанами, которые, разумеется, не сидят по домам в такой чудный день. Запах цветущих каштанов и свежего хлеба, корицы, бензина, разогретой брусчатки – эти запахи всегда будут мне напоминать о Париже.
Справа, совсем рядом, одна из любимых маминых кондитерских, и я вдруг вспоминаю, как мама покупала мне пирожные макарони.
– Мама?
– Пойдем-ка, – улыбаюсь я и веду его в крошечную лавку. Встаю в конец длинной очереди.
– Я думал, ты не любишь сладкое.
Не реагируя на его замечание, просто разглядываю великолепные разноцветные макарони и pain au chocolat в стеклянной витрине.
Подходит моя очередь, покупаю два пирожных – кокосовое и малиновое. Кокосовое протягиваю Жюльену.
Мы уже идем по улице, когда он решается откусить – и застывает на месте.
– Вау… – бормочет он. И потом еще раз: – Вау!
Я улыбаюсь. Все помнят свой первый вкус Парижа. Отныне вот этот – для него.
Облизав пальцы и выбросив пустой пакетик, он опять берет меня под руку.
У маленького очаровательного бистро с видом на Сену я предлагаю:
– Давай выпьем по бокалу вина.
Пять часов. Идеальное время для аперитива.
Мы садимся снаружи, под сенью цветущих каштанов. Напротив, через дорогу, вдоль набережной расположились букинисты со своими зелеными ящиками, торгуют всем подряд – от старинных полотен до обложек Vogue и брелоков с Эйфелевой башней.
Мы потягиваем вино, закусывая картошкой фри из жирного бумажного кулька. Один бокал плавно перетекает во второй, а день постепенно уступает место романтичным сумеркам.
Я и позабыла, как незаметно летит время в Париже. В этом слишком живом городе всегда есть место покою и тишине. Здесь, в Париже, с бокалом вина в руке вы можете просто быть.
Вдоль Сены зажглись фонари, зазолотились окна квартир.
– Семь, – заметил Жюльен, и я поняла, что все это время он следил за часами. Американец, увы. Праздность недопустима, нельзя забываться, – совсем не похож на меня. Но при этом дал мне время успокоиться.
Киваю, наблюдаю, как он расплачивается. Как только мы встаем, наши места занимает элегантная пара, оба с сигаретами.
Мы идем к Понт-Неф, самому старому мосту через Сену. За ним – остров Ситэ, сердце Парижа. Нотр-Дам, с его взмывающими ввысь серыми стенами, словно гигантская хищная птица, расправив крылья, опускается на город. Желтые огоньки фонарей отражаются в реке, и Сена треплет их золотистые нимбы.
– Сказка, – говорит Жюльен, и это чистая правда.
Мы медленно бредем по мосту, построенному больше четырехсот лет назад. На другом берегу, оставив позади готические формы собора, замечаем уличного торговца.
Жюльен останавливается, вытаскивает из груды хлама на лотке старинный стеклянный шар. Встряхивает – и снежные хлопья кружатся внутри, укрывая изящную Эйфелеву башню.
Я смотрю на падающий снег, понимаю, что все это мираж, безделица, но невольно вспоминаю жуткие времена, когда приходилось кутаться в старые газеты и натягивать на себя все тряпье, что нашлось в доме.
– Мама, ты дрожишь?
– Мы опаздываем, – говорю я.
Он кладет на место шар, и мы продолжаем путь сквозь толпу туристов, тянущихся к Нотр-Дам.
Отель располагается на маленькой улочке за собором. Рядом с Отель-Дье, самой старой больницей Парижа.
– Я боюсь, – говорю я и удивляюсь собственному признанию. Не припомню, чтобы сознавалась в подобных грехах вслух. Четыре месяца назад, когда сообщили, что у меня рецидив, я от страха так долго плакала под душем, пока не кончилась горячая вода, но никому ничего не сказала.
– Можем не ходить.
– Нет, пойдем.
И я старательно переставляю ноги, одну за другой, и вот уже указатель в вестибюле сообщает, что нам нужно в зал на четвертом этаже.
