Сара Уотерс - Ночной дозор
Дункан завозился с окном. Руки еще дрожали, и раму заедало в пазах, дребезжало стекло. Боясь зашуметь, он поднимал фрамугу еле-еле.
– Что случилось? – прошептал Дункан, наконец справившись с окном.
Алек заглянул в комнату.
– Ты почему здесь? А я стучал в соседнее окно.
– Вив не приехала, и я лег тут. Ты уже давно колошматишь? Перепугал меня до смерти! В чем дело-то?
– Это произошло, вот в чем! – Голос Алека взвился. – Это произошло!
Небо за ним вспыхнуло и многократно громыхнуло. Дункан глянул в темную высь, опять наполняясь страхом. Наверное, в доме Алека произошло какое-то несчастье – ничего другого в голову не приходило.
– Что – это? Что случилось-то?
– Это произошло! – повторил Алек.
– Чего ты заладил? Ты о чем? Что с тобой?
Алек судорожно вздохнул, будто силясь унять себя.
– Повестка пришла, – наконец выговорил он.
Дункана вновь толкнул страх, но уже иной.
– Не может быть!
– Очень даже может! Я не пойду. Они меня не заставят. Точно говорю. Я серьезно, а мне никто не верит…
У него задергался рот. Вновь озарилось и загремело небо.
– Налет давно начался? – спросил Дункан, глядя вверх. Значит, он проспал сирены. – Ты чего, так и бежал под бомбежкой?
– Плевать мне на бомбежку! Я обрадовался, когда все началось. Думал, хоть бы меня разбомбило! Шел по Митчем-лейн, прямо посередине! – Алек перегнулся через подоконник и схватил Дункана за руку. Пальцы его были ледяными. – Выходи и ты!
– Чокнулся? – Дункан отдернул руку и оглянулся на дверь спальни. Когда объявляли тревогу, он должен был разбудить отца, чтобы вместе идти в убежище. – Надо растолкать папу.
Алек тянул его за рукав.
– Погоди немного. Сначала выйди. Я хочу тебе кое-что сказать.
– Что? Говори здесь.
– Выйди.
– Ночь на дворе. И холодрыга.
Алек убрал руку и прикусил пальцы.
– Тогда впусти меня, – помолчав, сказал он. – Дай влезу к тебе.
Дункан посторонился; чиркая по стене коленками и ступнями, Алек взгромоздился на подоконник и спрыгнул в комнату. В подобных упражнениях он всегда был неуклюж и приземлился грузно, отчего охнули половицы, а на туалетном столике Вив, звякнув, повалились флакончики и склянки.
Дункан опустил раму и задернул штору. Потом зажег свет, и оба зажмурились. При свете все выглядело еще страннее. Будто сейчас глухая ночь. А в доме тяжелобольной… В памяти Дункана вдруг возникла яркая картинка: матери плохо, отец посылает за теткой, потом за врачом, средь ночи кто-то приходит и уходит, все говорят шепотом; взбудораженность, обернувшаяся бедой…
Почувствовав, что продрог, Дункан влез в тапочки и накинул халат. Завязывая шнурок, глянул на одеяние Алека: блуза на молнии, темные фланелевые штаны и замызганные парусиновые башмаки, из которых торчали голые белые ноги с костлявыми лодыжками.
– Ты чего, без носков? – спросил Дункан.
– Торопился. – Щурясь от света, Алек присел на край кровати. – Я чуть с ума не сошел, так хотел поделиться! Днем забегал к Франклину, но тебя не застал. Где ты был?
– К Франклину? – Дункан нахмурился. – Во сколько?
– Не помню. Часа в четыре.
– Я относил бандероли мистеру Маннингу. Никто не сказал, что ты заходил.
– Я никого не просил, только заглянул. Вошел, посмотрел. Никто меня не остановил.
– А чего позже не зашел?
– А как ты думаешь? – горестно взглянул Алек. – Папаша устроил скандал. Он… – Голос его опять взлетел. – Он меня ударил! Вот! Видишь?
Алек повернулся, показывая лицо. На скуле слабо виднелась малиновая отметина. А вот глаза сильно покраснели. Плакал, догадался Дункан. Заметив его взгляд, Алек отвернулся и тихо, словно застыдившись, проговорил:
– Грубая скотина…
– Что ты сделал?
– Сказал, что не собираюсь идти и никто меня не заставит. Я бы вообще промолчал о повестке, да только почтальон раззвонил. Мать и схватила конверт. Говорю, письмо мне, я могу делать с ним, что захочу…
– А какое оно? Что в нем?
– Вот, смотри.
Алек расстегнул молнию блузы и достал темно-желтый конверт. Дункан присел рядом. Адресованное «А. Дж. С. Плейнеру», письмо извещало, что в соответствии с Законом о воинской повинности его получатель призывается на службу в Территориальную армию[58] и через две недели ему надлежит прибыть в Королевский артиллерийский учебный полк, расквартированный в Шубери. В письме сообщалось, как добраться до места и что с собой иметь, а также прилагался почтовый перевод на четыре шиллинга – аванс солдатского жалованья. Пестревшие датами и номерами листки были вконец измяты, словно их скомкали, а потом опять разгладили.
Дункан испуганно смотрел на мятые бумаги.
– Чего ж ты наделал-то?
– А что, это так важно?
– Не знаю… Но тебя… могут за это привлечь.
– Привлечь? Ты прямо как моя мать! Неужели ты думаешь, я собираюсь идти? Я же сказал… – С гримасой отвращения Алек выдернул у Дункана бумаги, смял и швырнул их на пол; затем, словно подброшенный пружиной, опять схватил, расправил и порвал надвое, даже почтовый перевод. – Вот так! – Его била дрожь, лицо пылало.
– Круто! – Испуг Дункана сменился восхищением. – Во ты дал!
– Я же говорил!
– Ну ты псих!
– Лучше быть психом, чем подчиняться! – Алек тряхнул головой. – Это они психи. Сами всех превращают в идиотов, а им никто не перечит, будто так и надо. Словно это нормально, что тебе всучивают винтовку и делают из тебя солдата. – Он встал, нервно приглаживая и без того зализанные волосы. – Больше не могу терпеть. Я выхожу из игры.
– Что, подашься в отказники? – уставился Дункан.
Алек фыркнул.
– Вот еще! Это ничуть не лучше. Мяться перед чужаками и что-то им втолковывать? С какой стати? Кого это касается, если я не желаю воевать? – Он помолчал и добавил: – Все равно папаша меня убьет.
– А что тогда?
Покусывая пальцы, Алек в упор смотрел на Дункана.
– Не догадываешься? – В его голосе слышалась сдерживаемая радость, точно он, несмотря ни на что, был готов рассмеяться.
У Дункана сжалось сердце.
– Ты… ты задумал сбежать?
Алек не ответил.
– Как же так? Это нечестно. Так нельзя! У тебя же ничего нет. Нужны деньги, талоны, ведь надо же еду покупать. Куда ты поедешь? Ты что… ты в Ирландию собрался, да? – Прежде они говорили о побеге в Ирландию. Но собирались бежать вместе. – Они тебя и там найдут.
– Плевать я хотел на вонючую Ирландию! – Алек вдруг взъярился. – Мне все равно, что со мной будет. Я не собираюсь идти в армию, вот и все. Знаешь, что там с тобой делают? – Он скривил рот. – Всякие гадости! Ощупывают тебя, оглядывают – смотрят в задницу и между ног. Майкл Уоррен рассказывал: целая шеренга стариков осматривает тебя. Это мерзко! Старичье! Им-то хорошо. Нашим отцам все по фиг. Они свои жизни прожили и теперь хотят отнять наши. Сварганили одну войну, теперь затеяли другую. Им по барабану, что мы молодые. Хотят превратить нас в таких же стариков. Им нет дела, что их распря нас не касается… – Голос его взметнулся.
– Не ори! – сказал Дункан.
– Хотят нас угробить!
– Заткнись, слышишь?
Дункан тревожился из-за отца и верхних соседей. Отец был глух как пень, но Алека улавливал точно радаром. Алек замолчал. Кусая пальцы, он заходил по комнате. Бомбежка усилилась – звуки разрывов слились в тяжелое низкое клокотанье. Тихонько вибрировало оконное стекло.
– Я выхожу из игры, – повторил Алек, мотаясь по спальне. – С меня хватит. Я серьезно.
– Ты не сбежишь, – твердо сказал Дункан. – Это просто нечестно.
– Теперь уже все нечестно.
– Так нельзя. Ты не можешь бросить меня здесь с уродами типа Эдди Парри и Родни Миллса…
– Я выхожу. Наелся.
– Ведь можно… Алек! – вскинулся Дункан. – Ты можешь остаться у меня! Я тебя спрячу! Буду приносить тебе еду и воду.
– Здесь? – нахмурившись, Алек осмотрелся. – Где же я спрячусь?
– Ну, в шкафу или еще где-нибудь, не знаю. Когда Вив не ночует, сможешь выходить. А спать будешь со мной. Даже когда Вив здесь. Она ничего не скажет. Поможет нам. Ты будешь как… граф Монте-Кристо!
Дункан представил, как собирает на тарелки еду, утаивая из своих порций мясо, чай и сахар. Вообразил, как еженощно Алек тайком пробирается к нему в кровать…
– Ну, не знаю, – неуверенно сказал Алек. – Это ж затянется черт-те на сколько. До конца войны. На будущий год ты сам получишь повестку. А то и раньше, если снизят призывной возраст. Может, тебя уже в июле заметут! И чего тогда?
– До июля далеко. Может случиться все, что угодно. Вдруг, до июля нас разбомбят?
Алек покачал головой.
– Не разбомбят, – тоскливо сказал он. – Уж я знаю. А жаль! Нет, погибнут дети, старухи, младенцы и всякие дурни, которые слова против войны не скажут. Глупые мальчишки безропотно идут в солдаты, им не хватает мозгов понять, что война их не касается, это геморрой правительственных умников. И мы тут ни при чем, но вынуждены страдать. Приходится делать, что велят. А нам даже правды не говорят! Никто не сказал про Бирмингем. Хотя все знают, что он сгорел дотла. А сколько еще других городов и городишек? Нам не говорят про оружие Гитлера – ракеты и газ. Чудовищный газ, который не убивает, но сдирает с тебя всю кожу; этот газ чего-то делает в твоем мозгу, и ты становишься эдаким роботом, которого запросто можно превратить в раба. Ты знаешь, что Гитлер собирается нас всех засадить в лагеря? Чтоб мы вкалывали в шахтах и на заводах, чтобы мы стали автоматами: мужчины умеют только рыть землю и работать, а женщины – рожать детей; он заставит нас спать со всеми женщинами подряд, просто чтобы они беременели. Он так сделал в Польше. И еще, кажется, в Бельгии и Голландии. Нам этого не говорят. Так нечестно! Мы с тобой никогда не хотели воевать. Для таких, как мы, должно быть особое место. Пусть воюют дураки, а все остальные, кого интересует нечто важное – ну там, искусство и всякое такое, – должны иметь право жить сами по себе и послать Гитлера ко всем чертям…
