Харви Джейкобс - Американский Голиаф
В комнате вдруг стало жарко. Преподобный Турк стянул с себя рубашку и брюки. Хлопая руками и топая ногами, он приступил к повторениям самых сложных, по его мнению, трясунских прыжков, за которые секта сулила простые дары.
Следуя инструкции, Турк сперва стал медленно описывать круги, потом завертелся вокруг своей оси, чувствуя, что вот-вот хлопнется оземь. Он крутился и вертелся, вертелся и крутился, и по лицу его струился пот. Срамной орган крепчал и бился.
Преподобный мистер Генри Турк хлопнул ладонью о выпуклость на исподнем комбинезоне, ухватился за собственную рукоятку и, так держась, потащил самого себя круг за кругом. Уста его извергали совиное уханье. Можно было не сомневаться: навстречу преподобному радостно спешил творческий импульс. Увидав в дверях Саманту Бейл, Турк с трудом поборол момент вращения, рухнул, словно остановившийся волчок, на пол и свернулся калачиком.
– Я принесла вам хлеб и печенье.
Глядя в потолок, Саманта протянула преподобному полотняный мешочек с вышитыми на нем лебедями. Лицо у нее было цвета зари.
– Как хорошо, что вы пришли, миссис Бейл, – отозвался преподобный Турк, дотягиваясь до штанов, а затем и до рубашки. – Что вы должны думать о моем поведении? Нет, я не сошел с ума. Вон там учебник ритуалов радикального культа, приверженцы которого именуются трясунами, причисляют себя к христианам и умудряются привлекать в свой бастион новобранцев. Они обещают эпифанию через постыдные танцы под аккомпанемент слаженных хлопков. Понимаете ли, я счел своим долгом испытать сию ересь лично.
– Я, пожалуй, пойду.
– Нет. Погодите. Не хотите ли чего-нибудь освежающего?
– Я собиралась кое о чем поговорить, если только не отрываю вас от работы.
– В чем же дело? Работа подождет. Трясуны пускай себе трясутся, хе-хе, авось не дотрясутся до смерти. У них, понимаете ли, целибат, и они целиком зависят от новообращенных. Но довольно о трясунах. Говорите, пожалуйста, с чем вы пришли.
– Это все мой брат Джордж, – сказала Саманта. – Он вскоре приедет вместе с женой.
– Так это же замечательно, миссис Бейл.
– Надеюсь, что так, преподобный Турк. Я получила от отца письмо, и оно меня очень расстроило.
– Чем же, если не секрет?
– Джордж – беспокойная душа. Хороший человек, но слишком легко увлекается и лезет в ссоры. На следующей неделе я надеюсь привести его к вам на проповедь, – может, выберете минутку для разговора? Более всего ему необходимы наставления и руководство – я уверена, ваша речь его тронет.
– Ну разумеется, я поговорю с вашим братом, миссис Бейл. И помолюсь за его благополучное прибытие.
– Спасибо большое. Да, хорошо будет увидеться с Джорджем. Последний раз он был в Акли шесть лет назад, когда скончался мой доктор Бейл.
– Упокой Господи его душу. Скажите, наш хор молодых серафимов готов к выступлению? Мальчик по имени Герберт Черная Лапа хоть немного выучился повиноваться?
– Хор потрясающий, – ответила Саманта. – Они начали с такой малости и так далеко продвинулись! Герберт, увы, исключение. Отказывается петь вместе с другими детьми. Прямо не знаю, чего от него ждать.
– Позвольте попросить вас об одолжении. Приведите мальчика ко мне на проповедь. Пусть послушает, как я буду говорить. Именно он.
– А если он что-нибудь выкинет?
– Выгоню вон. Но дайте ему шанс, пусть поет.
– До чего же вы милосердны, преподобный.
Преподобный мистер Генри Турк похлопал Саманту Бейл по руке.
– А теперь мне пора за работу, – сказал он. – Спасибо еще раз за толковое предложение. Я с радостью встречусь с вашим братом Джорджем. Позвольте проводить вас до ворот, миссис Бейл. И простите великодушно за то смущение, которое я вам причинил.
– Это я должна извиниться. Когда я постучала, а вы не ответили, то сперва подумала, что вы нездоровы. Но булочки такие теплые и свежие, прямо из печи, мне так хотелось, чтобы вы попробовали, а тут еще дверь не заперта…
Вернувшись в кабинет, преподобный Турк заметил, что на столе красуется бутылка из-под виски. Видела или нет? Этикетки не было. В бутылке могла храниться мазь для растираний. Или даже одеколон. И потом, женщина она сдержанная, незлопамятная, а сегодня так озабочена своим братом, что вряд ли задумается, с чего это вдруг ее духовный наставник надумал крутиться, как дервиш, с кукурузным початком в кальсонах. Невинные примут все. В этом их невинность.
Кардифф, Нью-Йорк, 10 июля 1868 года
Уильям С. Ньюэлл, или Чурба для всех, кто его знал, обозревал свой убогий надел. Пруд вонял серой, почва не желала принимать семена, скряги-деревья производили настолько кислые плоды, что даже летучие твари не решались доверять свои личинки всем этим яблокам, персикам и гнусным вишням; сарай заваливался набок, дом напоминал пещеру, коровы были мрачны, козы сердиты, куры плешивы, кот обрюзг, у пса повыпадали зубы, жена-неряха, сын-балбес – ферма лежала перед ним ошибкой Создателя.
Бесплодный участок окружали зеленеющие поля, мягкие холмы, голубые озера, в которых плавали толстые утки и плескалась форель, а еще леса, полные оленей, зайцев и фазанов. Вокруг трудились благочестивые фермеры, их акры процветали, покрываясь зрелой пшеницей, превосходной кукурузой и пряной люцерной, сады ломились от изобилия, а огороды пучились несметным числом дынь и кабачков. Господь наградил этих фермеров богобоязненными женами, выпускавшими из радушных утроб детей, а также довольной жизнью скотиной и прочными домами, потому у сих мужей были все основания благодарить Небеса за их щедрость.
Даже погода, нависая над фермой Чурбы Ньюэлла, вредила всему живому: летом удушала, зимой вымораживала, осенью напускала сырость, а весной не давала подняться побегам. Как Чурбину ферму занесло в прекрасную Онондагу, оставалось для всех загадкой.
Местный священник однажды объяснил, что, если бы Творец, перед тем как предаться отдыху, потрудился бы еще часок – пусть вышло бы не ровно шесть дней, а шесть и утро седьмого, – жизнь Чурбы была бы куда легче. А раз уж так получилось, Чурба Ньюэлл делал все, что мог.
Его ферма, и без того бедная, беднела еще больше стараниями неуемных болтунов. Предыдущий владелец как-то вырыл из земли цепочку костей, очень похожую на человеческий позвоночник, а следом бритву; после чего ему хватило ума раззвонить о своей жуткой находке всему Кардиффу. Этот человек слыхал, что новый музей штата дает неплохие деньги за любые редкости – от индейских бус до иезуитских ребер, – что выкапывают из земли по всей долине.
Об одном позабыл фермер – о добром гражданине Кардиффа, пропавшем год назад и оставившем после себя только окровавленную шляпу. Стоило музейному работнику объявить, что кости недостаточно стары, а ржавая бритва сделана по недавней моде, как поползли слухи, будто бы того пропавшего бедолагу убили на земле, которая потом стала собственностью Чурбы.
Ферма и раньше считалась проклятой, теперь же стали говорить, что на ней завелись мстительные демоны. Подозрения усилились после того, как искатель костей повесил свою собаку и повесился сам, узнав, что сгнили остатки его урожая.
Чурба присел на камень и закурил последнюю сигару из тех, что прислал ему на Рождество дядя Саймон Халл. Подчиняясь понуканиям жены Берты, Ньюэлл много раз садился писать дяде письмо с просьбой дать ему работу в Бингемтоне, на сигарной фабрике «Саймон Халл и сыновья». Чурба и без того писал с трудом, а уж просьбы о помощи тем более. И сколь бы ужасна ни была ферма, здесь был его дом.
Он чувствовал себя гладиатором, который борется с населившими эту землю невидимыми чудищами. Состязание бодрило. Несчастья служили Чурбе защитой, покой оседлости пугал его сильнее, чем те злобные силы, что превращали в кашу салат-латук и вдруг ни с того ни с сего заставляли жалиться пчел. Возделывание почвы, перемешанной с жуткими останками убитого, приносило кое-какие плоды. Борьба обретала святость, пусть никто, кроме самого Чурбы, не замечал ее эпической силы. Придет день, и менестрели сложат о Чурбе Ньюэлле песню, но это будет лишь в том случае, если он не покинет свою землю.
Форт-Додж, Айова, 12 июля 1868 года
Ниследа, ни намека на что-то знакомое. Я в кризисе. Я не я. Неизвестен. Слишком верен. За кого ты меня держишь, Исток? Зачем унижать и оскорблять свое лучшее творение? Мы должны помогать друг другу. Отдай мне мою гору!
Форт-Додж, Айова, 15 июля 1868 года
Бог представлялся Анжелике Брюстер Флонк-Халл скоплением звезд в безлунном, затянутом тучами небе. Грозный, но благотворный полог сигналил изменчивым, но вечным светом. Он манил. Он был прекрасен. Далек. Поглощен величием и безразличен ко всему остальному.
В жизни Анжелики бывали плохие времена, хорошие времена, медленные времена; дни и ночи цеплялись друг за друга, словно бусинки на нитке, что некогда принадлежала другому владельцу и однажды будет передана следующему.
