Орхан Памук - Снег
– Но это сомнение не означает атеизм.
– Теперь я признаю правоту девушек, совершивших самоубийство, – с грустью сказал Фазыл. – Я только что сказал, что мог бы сам совершить самоубийство. Я не хочу называть покойного Неджипа атеистом. Но сейчас я слышу в себе некий атеистический голос и очень этого боюсь. Какой вы, я не знаю, но вы были в Европе, и вы, конечно же, познакомились со всеми этими образованными, пьющими и употребляющими наркотики людьми. Пожалуйста, расскажите, что чувствует атеист?
– Такого, чтобы человек постоянно хотел совершить самоубийство, не бывает.
– Не постоянно, но иногда мне хочется себя убить.
– Почему?
– Потому что я все время думаю о Кадифе и в голове у меня больше ничего нет! Она постоянно у меня перед глазами. Когда я делаю уроки, когда смотрю телевизор, когда жду, чтобы наступил вечер, без всякой причины все напоминает мне Кадифе, и мне очень больно. Я чувствовал это и до смерти Неджипа. На самом деле я всегда любил не Теслиме, а Кадифе. Но я похоронил в себе все, потому что это была любовь моего друга. Эту любовь заронил во мне Неджип, все время говоря о Кадифе. Когда военные напали на общежитие, я понял, что они могли убить Неджипа, и обрадовался, да. Не из-за того, что могу выплеснуть наружу мою любовь к Кадифе, а из-за ненависти к Неджипу, который напоил меня этой любовью. Сейчас Неджип умер, теперь я свободен, но это не привело ни к чему, кроме того, что я еще больше влюбился в Кадифе. Я думаю о ней с самого утра и постепенно теряю способность думать о чем-то другом. О Аллах, что мне делать?
Фазыл закрыл обеими руками лицо и заплакал навзрыд. Ка зажег сигарету «Мальборо» и тут ощутил эгоистическое безразличие. Он долго гладил голову Фазыла.
В этот момент к ним подошел агент Саффет, который одновременно смотрел телевизор и наблюдал за ними.
– Пусть юноша не плачет, я не понес его удостоверение в центр, оно у меня, – сказал он.
Поскольку все еще плакавший Фазыл никак не отреагировал на эти слова, Ка протянул руку и взял удостоверение, которое шпик протягивал, вытащив из кармана.
– Почему он плачет? – спросил Саффет с отчасти профессиональным, отчасти просто человеческим интересом.
– От любви, – ответил Ка.
Это тут же успокоило шпика. Ка смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не вышел из чайной.
Потом Фазыл спросил, чем он может вызвать интерес Кадифе. Между делом он сообщил и о том, что весь Карс знает – Ка влюблен в сестру Кадифе Ипек. Страсть Фазыла показалась Ка такой безнадежной и невозможной, и он на миг испугался, что такой же безнадежной может оказаться и его любовь к Ипек. Фазылу, который уже переставал всхлипывать, он без воодушевления повторил предложение Ипек: «Будь собой».
– Но я не могу этого сделать, пока во мне две души, – сказал Фазыл. – И к тому же атеистическая душа Неджипа постепенно захватывает меня. После того как я многие годы думал о том, что молодые товарищи, которые занимаются политикой, совершают ошибку, сейчас мне хочется вместе с исламистами сделать что-нибудь против военного переворота. Но я чувствую, что сделаю это для того, чтобы обратить на себя внимание Кадифе. Меня пугает то, что у меня в голове нет ничего, кроме Кадифе. Не оттого, что я ее совсем не знаю. Из-за того, что я теперь не верю ни во что, кроме любви и счастья, совсем как атеист.
Пока Фазыл плакал, Ка колебался, сказать ему или нет, чтобы он никому не рассказывал о своей любви к Кадифе и что ему надо бояться Ладживерта. Он думал, что, раз Фазыл знает о его отношениях с Ипек, ему уж точно известно и об отношениях Кадифе и Ладживерта. Но если он знает об этом, то ему не следует любить ее, подчиняясь иерархии их политической организации.
– Вся проблема заключается в том, что мы бедны и мало значим, – сказал Фазыл со странной страстью в голосе. – Нашим жалким жизням нет никакого места в истории человечества. И в конце концов все мы, кто живет в этом жалком городе Карсе, в один прекрасный день сдохнем и исчезнем. Никто о нас не вспомнит, никто нами не заинтересуется. Мы останемся не имеющими никакого значения людьми, которые режут друг другу горло, споря о том, чем женщинам нужно покрывать голову, людьми, которые погрязли в своих маленьких и ерундовых ссорах. Все забудут о нас. Когда я вижу, что мы уйдем из этого мира, прожив такую глупую жизнь и не оставив никакого следа, я отчетливо понимаю, что в жизни нет ничего, кроме любви. И тогда мне делается больно от того, что я чувствую к Кадифе, от того, что в этом мире я могу утешиться, только обняв ее, и она не выходит у меня из головы.
– Да, такие мысли к лицу атеисту, – сказал Ка безжалостно.
Фазыл снова заплакал. А Ка не вспомнил и не записал никуда, о чем они говорили позже. По телевизору показывали съемки скрытой камерой: маленькие американские дети грохались со стульев, разбивали аквариумы, плюхались в воду, спотыкались, наступив на свой подол, и все это сопровождалось искусственным смехом. Фазыл и Ка долго смотрели на американских детей вместе с посетителями чайной, улыбаясь и забыв обо всем.
Когда в чайную вошла Захиде, Ка и Фазыл смотрели по телевизору на загадочный грузовик, который ехал по какому-то лесу. Захиде отдала Ка желтый конверт, который не вызвал у Фазыла никакого интереса. Ка прочитал записку, лежавшую внутри: она была от Ипек. Кадифе и Ипек хотели видеть Ка через двадцать минут, в семь часов, в кондитерской «Йени хайят». Захиде узнала от Саффета, что они в чайной «Талихли кардешлер».
Фазыл сказал вслед Захиде:
– Ее племянник учится в нашем классе. Он ужасный любитель карт. Никогда не пропускает петушиные и собачьи бои.
Ка отдал ему ученический билет, который забрал у полицейского.
– Меня ждут в отеле на обед, – сказал он и поднялся.
– Ты увидишь Кадифе? – безнадежно спросил Фазыл. Ему стало неудобно из-за выражения скуки и жалости на лице Ка. – Я хочу убить себя. – Когда Ка выходил из чайной, он прокричал ему вслед: – Если увидишь ее, скажи: если она снимет платок, я убью себя. Но я сделаю это не из-за того, что она сняла платок, а из-за удовольствия убить себя ради нее.
Поскольку до встречи в кондитерской еще было время, Ка свернул в переулки. Проходя по Канальной улице, он увидел чайную, где утром написал стихотворение «Улицы мечты», и вошел внутрь, но на ум ему пришло не новое стихотворение, как ему хотелось, а желание выйти через черный ход полупустой чайной, наполненной сигаретным дымом, на улицу. Он прошел заснеженный двор, в темноте перелез через низкий забор и, поднявшись на три ступеньки, под лай той же собаки на цепи спустился в подвал.
Здесь горела бледная лампа. Внутри, кроме запахов угля и несвежего воздуха, Ка почувствовал еще и запах ракы. Рядом с гудящим котлом парового отопления виднелись несколько человек и их тени. Заметив, что среди картонных коробок сидят и пьют ракы сотрудник НРУ с птичьим носом, больная туберкулезом грузинка и ее муж, он вовсе не удивился. Казалось, они тоже не удивились появлению Ка. На голове у больной женщины Ка увидел шикарную красную шляпку. Женщина угостила Ка крутым яйцом и лепешкой, а ее муж стал наливать Ка рюмку ракы. Когда Ка чистил яйцо, сотрудник НРУ с птичьим носом сказал, что эта квартира в котельной – самое теплое место в Карсе, просто рай.
Стихотворение, которое Ка написал в последовавшей тишине, без всяких неприятностей и не пропустив ни одного слова, называлось «Рай». То, что оно было размещено как раз на оси воображения, далеко от центра снежинки, не означало, что рай – это воображаемое будущее: для Ка это означало, что воспоминания о рае могли остаться живыми только в воображении. Вспоминая это стихотворение в последующие годы, Ка перечислил некоторые воспоминания по отдельности: летние каникулы в детстве, дни, когда он сбегал из школы, когда они с сестрой забирались на постель, где лежали родители, некоторые рисунки, которые он рисовал в детстве, встреча и поцелуй с девочкой, с которой он познакомился на школьной вечеринке.
Когда он шел к кондитерской «Йени хайят», он думал обо всем этом не меньше, чем об Ипек. В кондитерской Кадифе и Ипек уже ждали его. Ипек была такой красивой, что Ка в какой-то момент показалось (также и под влиянием ракы, выпитой на пустой желудок), что он сейчас заплачет от счастья. Сидя за одним столом с двумя красивыми сестрами и разговаривая с ними, Ка ощущал не только счастье, но и гордость: ему хотелось бы, чтобы его с этими двумя женщинами увидели престарелые турецкие торговцы во Франкфурте, которые каждый день улыбались ему и здоровались, но в кондитерской, где вчера убили директора педагогического института, сейчас совершенно никого не было, кроме пожилого официанта. Пока они сидели в кондитерской вместе с Ипек и Кадифе (пусть даже одна из них и была с покрытой головой), в сознании Ка все время присутствовал образ фотографии, снятой с улицы, на которой он был бы изображен за столом с двумя красивыми женщинами, словно в зеркале заднего вида, где постоянно видна идущая сзади машина.
