Орхан Памук - Снег

Тургут-бей встал.

– Все, сынок, хватит. Давай обращение, я его подпишу, – сказал он.

Тургут-бей подписал обращение новой ручкой, которую вытащил из кармана. Он устал от шума и табачного дыма и уже собирался встать, но Кадифе его удержала. А затем встала сама.

– Послушайте сейчас минуточку и меня, – сказала она. – Вам не стыдно, но мое лицо пылает от того, что я слышу. Я повязываю себе это на голову, чтобы вы не видели мои волосы, но из-за этого мне еще больнее за вас…

– Не ради нас! – скромно прошептал какой-то голос. – Ради Аллаха, ради твоей собственной души.

– Я тоже хочу сказать кое-что для немецкой газеты. Запишите, пожалуйста. – Интуиция, свойственная актерам, подсказала ей, что за ней наблюдают наполовину с гневом, наполовину с восторгом. – Девушка из Карса – нет, напишите «мусульманка из Карса», для которой из-за ее убеждений платок стал знаменем, внезапно перед всеми сняла платок из-за отвращения, которое ее охватило. Это будет хорошая новость, которая понравится европейцам. И теперь Ханс Хансен издаст наши речи. Когда она снимала платок, она сказала следующее: «О Аллах, прости меня, потому что я теперь должна быть одна. Этот мир такой омерзительный, и я так разгневана и бессильна, что твоей…»

– Кадифе, – неожиданно вскочил на ноги Фазыл, – не снимай платок. Мы все, все мы сейчас здесь. Включая Неджипа и меня. Из-за этого мы все, все умрем.

Внезапно все растерялись от этих слов. Кто-то сказал: «Не говори глупостей», «Конечно, пусть она не снимает платок», но большинство смотрело с надеждой, ожидая, с одной стороны, скандальную историю, какое-нибудь происшествие, а с другой стороны, пытаясь понять, что это за провокация и чья это игра.

– Вот каких два предложения я хочу опубликовать в немецкой газете, – сказал Фазыл. Шум в комнате усиливался. – Я говорю не только от собственного имени, но и от имени моего покойного друга Неджипа, жестоко убитого и погибшего как борец за веру в ночь мятежа: Кадифе, мы очень тебя любим. Смотри, если ты снимешь платок, я покончу с собой, не снимай.

Как считают некоторые, Фазыл сказал Кадифе не «любим», а «люблю». Может быть, это было придумано для того, чтобы объяснить последовавшие действия Ладживерта.

Ладживерт изо всех сил закричал:

– Чтоб никто в этом городе не говорил о самоубийствах! – затем вышел из комнаты и ушел из отеля, даже не взглянув на Кадифе.

Это сразу завершило собрание, а те, кто был в комнате, быстро разошлись, хоть и не очень тихо.

32

Я не могу быть собой, когда у меня две души

Ка вышел из отеля «Кар-палас» без четверти шесть, до того как Тургут-бей и Кадифе вернулись из «Азии». До встречи с Фазылом было еще пятнадцать минут, но ему захотелось пройтись по улицам, ощущая счастье. Повернув налево, он ушел с проспекта Ататюрка и, прогуливаясь и глядя на толпу, заполнившую чайные, на включенные телевизоры, на бакалейные магазинчики и фотомастерские, дошел до речки Карс. Он поднялся на мост, и, не обращая внимания на холод, выкурил одну за другой две сигареты «Мальборо», и представил себе то счастье, которое ждет его во Франкфурте вместе с Ипек. На противоположном берегу реки в парке, где когда-то по вечерам богатые жители Карса смотрели на тех, кто катался на коньках, сейчас была пугающая темнота.

На мгновение Ка опять спутал Фазыла, который пришел на железный мост с опозданием, с Неджипом. Они вместе пошли в чайную «Талихли кардешлер», и Фазыл в мельчайших подробностях рассказал Ка о собрании в отеле «Азия». Он договорил до того места, когда почувствовал, что его родной маленький город принимает участие в мировой истории, и тут Ка попросил его замолчать, словно выключил на какое-то время радио, и написал стихотворение «Все человечество и звезды».

Впоследствии в своем дневнике Ка свяжет это стихотворение скорее не с печалью жизни в забытом городе, вне истории, а с началом некоторых голливудских фильмов, которое ему очень нравилось в детстве. Когда кончались титры, камера вначале показывала медленно вращающийся земной шар, медленно приближалась к нему, а потом показывалась какая-то страна (в собственном фильме, который Ка снимал с самого детства в своих мечтах, эта страна, конечно же, была Турцией); в это время показывалась синева Мраморного моря, появлялись Черное море и Босфор, а когда камера приближалась еще больше, возникал Стамбул, Нишанташи, где Ка провел детство, участок дорожной полиции на проспекте Тешвикийе, улица Шаир-Нигяр, крыши и деревья (как здорово видеть их сверху!), а потом развешанное белье, реклама консервов фирмы «Тамек», ржавые водосточные трубы, глухие боковые стены, покрытые мазутом; и в конце концов медленно появлялось окно Ка. Камера, смотревшая в окно, продвигалась по комнатам, полным книг, вещей, пыли и ковров, а затем показывала и самого Ка, который сидел за столом перед другим окном и что-то писал. Камера переходила на кончик ручки, которая дописывала на бумаге, лежавшей перед ним, последние буквы, и можно было прочесть: МОЙ АДРЕС, ПО КОТОРОМУ Я ВОШЕЛ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ: ПОЭТ Ка, УЛ. ШАИР-НИГЯР, 16/8, НИШАНТАШИ, СТАМБУЛ, ТУРЦИЯ. Внимательные читатели, конечно же, предположат, что этот адрес, который, как я считал, был заключен и в стихотворении, будет находиться в снежинке где-то на оси логики, наверху, в зоне воздействия оси воображения.

В конце рассказа Фазыл поведал и свое настоящее горе: сейчас он ужасно беспокоился из-за своей угрозы покончить с собой, если Кадифе снимет платок. «Я беспокоюсь не только из-за того, что самоубийство означает потерю веры в Аллаха, но и из-за того, что я не верил в то, что говорил. Тогда зачем я сказал это?» После того как Фазыл сказал Кадифе, что убьет себя, если она снимет платок, он проговорил: «Упаси Аллах!» – но, когда в дверях встретился с ней взглядом, задрожал перед ней как осиновый лист.

– Может, Кадифе подумала, что я в нее влюблен? – спросил он у Ка.

– А ты влюблен в Кадифе?

– Ты же знаешь, я был влюблен в покойную Теслиме, а мой покойный друг – в Кадифе. Мне совестно влюбляться в ту же девушку, когда еще и дня не прошло после его смерти. И знаю, что этому есть единственное объяснение. И оно меня пугает. Расскажи мне, откуда ты знаешь, что Неджип умер?

– Я держал его за плечи и целовал его, мертвого. Пуля попала ему в лоб.

– Возможно, душа Неджипа живет во мне, – сказал Фазыл. – Послушай: вчера вечером я и театром не интересовался, и телевизор не смотрел. Я рано лег спать и уснул. И во сне понял, что с Неджипом случилось что-то ужасное. Когда военные напали на наше общежитие, у меня не осталось никаких сомнений. А когда я увидел тебя в библиотеке, то уже знал, что Неджип умер, потому что его душа вошла в мое тело. Это произошло рано утром. Солдаты, опустошавшие общежитие, ко мне не притронулись, и я провел ночь на улице Пазар-Йолу, в доме армейского друга моего отца из Варто. Через шесть часов после того, как убили Неджипа, рано утром, я почувствовал его у себя внутри. Лежа в кровати, в гостях, где ночевал, я внезапно ощутил, что у меня закружилась голова, а затем ощутил сладостную обогащенность, какую-то глубину; мой друг был рядом со мной, у меня в душе. Как говорили старые книги, душа покидает тело через шесть часов после смерти. По словам философа ас-Суюти, душа в этот момент очень подвижна, как ртуть, и ей нужно ждать до Судного дня в Берзахе[58]. Но душа Неджипа вошла в мое тело. Я в этом уверен. И я боюсь, потому что о таком в Коране не говорится. Но иначе я не мог бы так быстро влюбиться в Кадифе. И даже мысль о том, чтобы из-за нее покончить собой, – не моя. По-твоему, может быть так, что во мне живет душа Неджипа?

– Если ты в это веришь, – осторожно сказал Ка.

– Я говорю это только тебе. Неджип рассказывал тебе тайны, о которых не говорил никому. Умоляю, скажи мне правду! Неджип мне никогда не говорил, что в нем зарождаются атеистические сомнения. Но тебе он мог рассказать об этом. Тебе Неджип никогда не говорил, что сомневается (помилуй, Аллах!) в существовании Всевышнего?

– Он поведал не о том сомнении, о котором говоришь ты, а о кое-чем другом. Бывает так, что человек представляет себе смерть своих родителей, на глазах у него выступают слезы и одновременно он наслаждается этой печалью. Неджип говорил, что точно так же и он волей-неволей представлял себе, что Аллаха, которого Он очень любил, не существует.

– Сейчас и со мной происходит то же самое, – выпалил Фазыл. – И у меня нет никакого сомнения в том, что это сомнение посеяла во мне душа Неджипа.

– Но это сомнение не означает атеизм.

– Теперь я признаю правоту девушек, совершивших самоубийство, – с грустью сказал Фазыл. – Я только что сказал, что мог бы сам совершить самоубийство. Я не хочу называть покойного Неджипа атеистом. Но сейчас я слышу в себе некий атеистический голос и очень этого боюсь. Какой вы, я не знаю, но вы были в Европе, и вы, конечно же, познакомились со всеми этими образованными, пьющими и употребляющими наркотики людьми. Пожалуйста, расскажите, что чувствует атеист?