Манучер Парвин - Из серого. Концерт для нейронов и синапсов
– Ты – невролог, а не ортопед, – я пытаюсь вызвать улыбку.
– Значит, хочешь, чтобы я выдавила твой мозг, Пируз? – спрашивает она сардонически.
– Ты и так уже достаточно на него подавила, – говорю я. Мы улыбаемся.
Она приносит мне завёрнутые в полотенце кубики льда. Таблетку тиленола, от которой я отказываюсь. Стакан имбирного эля, который я принимаю. Я рассказываю ей, что узнал в полиции. Она одобряет моё желание навестить её мать самому по себе.
Я отправляюсь домой только на следующий день. Нет, мы не занимались любовью. И даже не говорили о любви. Мы просто сидели у неё на диванчике и смотрели повторный показ «Сайнфелда»[57].
На следующее утро я просыпаюсь после того, как вижу кошмарный сон, в котором никто никого не узнаёт. Я бегал по огромному плоскому полю, заваленному пустыми банками из-под содовой и использованными презервативами, и представлял впервые или заново всех, кого я знал, друг другу или сам с ними знакомился. В этом кошмарном сне моя травмированная нога была ампутирована и заменена на квадратное велосипедное колесо. Меня никто не узнавал и не слушал моих просьб.
– Мы должны снова начать узнавать друг друга, – кричал я им. – Или мы все погибнем в одиночестве!
– Тогда погибнем! Погибнем! – кричали они в ответ.
Теперь я полностью проснулся, и я в полном ужасе. Я смотрю на крошечную трещину в потолке у себя над кроватью. Я предлагаю Богу сделку:
– Если Ты сделаешь меня таким маленьким, как божья коровка, и я смогу спрятаться в этой трещинке, то я обещаю никогда не говорить о Тебе плохо.
Пока Бог взвешивает моё предложение, мне в голову приходит новая мысль: мой конец будет светиться правдой или будет серым от неопределённости, или чёрным от незнания?
Какой невероятный груз это незнание! И какой невероятный груз знание, когда мы не хотим знать правду. Если мы разобьём сознание на мелкие части, чего мы добьёмся – знания, незнания или ничего? Мне сейчас стоит заняться придумыванием новых слов или это будет неправильно? Может, мой собственный язык ломается под стрессом. Я звоню, чтобы узнать о состоянии доктора Х. Медсестра говорит мне, что он больше не подключён к аппарату искусственного дыхания. Но я беспокоюсь, что улучшение может на этом прекратиться. Тем не менее среди всех этих плохих новостей, я чувствую улыбку, которая проходит сквозь всю мою нервную систему. Доктор Х теперь дышит сам. Я задумываюсь о своём желании ПайяРах и открытии тайны сознания, которая поднимет людей и превратит в новый вид. Я пока не говорил с Джульеттой про ПайяРах, как и с Ашаной, как и с другими. Возможно, потому, что я ещё не готов её представить аудитории? Я превратился в диссимиляционную машину, которая разговаривает только с незнакомцами и с собой?
Я думаю о бессмертии, чтобы избежать своих быстро проносящихся мыслей о самоубийстве? Я так напряжённо думаю, что мой мозг начинает нагреваться, раздуваться и потеть. Я также чувствую, что сердце начинает дико стучать. Не получив ответов, я пишу маленькое стихотворение без названия.
Ответы я искал сквозь времени торосы,Но пойманы они в ловушку бытия.Ты знала – я уйду – умрут мои вопросы.
Глава 22
Элизабет Пуччини
Стоит красивый день. В такие дни я люблю ездить на озеро Хинкли, брать каяк[58] и грести среди диких уток, словно я один из них. Вместо этого я еду на встречу с матерью Джульетты, чтобы выяснить, являюсь ли я отцом Джульетты.
Могу сказать вам, что эти утки очень любвеобильные. Когда они не плавают, они собираются на берегу рядом с лодочной станцией и бурно спариваются. Теперь я веду машину, у меня болит нога, у меня болит голова, и я представляю этих шаловливых уток. Эти селезни с ярким оперением знают, что лезут на своих матерей и сестёр? Своих дочерей и внучек? А если знают, испытывают ли они по этому поводу чувство вины? А скромные во всём остальном уточки знают, кто их топчет? Их это волнует?
Я сказал медсестре, что приеду к часу. Но в час тридцать я всё ещё сижу в машине на стоянке и называю себя трусом. Я решаю несколько минут послушать радио, чтобы спокойно собраться с силами. Но после нажатия первой кнопки у меня на пассажирском сиденье оказывается Раш Лимбо[59]. Я яростно выключаю его и иду в здание.
Я поднимаюсь на лифте, счастливый от того, что помню, на каком этаже живёт Элизабет. Я беспокоюсь, что мог неправильно запомнить номер комнаты. Но я его помню правильно и, не успев оглянуться, уже сую голову внутрь.
– Элизабет? Это я, Пируз!
Она сидит всё в том же кресле. Но вместо того, чтобы смотреть в окно или смотреть орущий телевизор, она неотрывно смотрит в стену между ними, как я предполагаю, потерявшись в реальности, которую видит только она сама. Я нахожу прибор дистанционного управления и выключаю телевизор. Я беру стул из кухонного отсека и сажусь напротив неё.
– А сегодня ты меня помнишь, Элизабет? Это я, твой старый приятель Пируз.
– Будет лучше, если мы больше не будем встречаться, – её глаза полны чувства вины.
– Согласен. Но я вначале должен задать тебе один вопрос. – Я уже тянусь к её рукам, чтобы взять их в свои, потом решаю этого не делать.
– Вы – новая медсестра? – спрашивает она.
– Нет-нет. Это я, Пируз. Твой старый приятель с времён учёбы в колледже.
– Будет лучше, если мы больше не будем встречаться, – на этот раз фраза звучит более категорично.
Её кратковременная память сеет панику и смуту в её долговременной памяти. Если я хочу что-то узнать, я должен сразу же переходить к делу.
– Я – отец твоего ребёнка, Элизабет?
– Ты отец, Дэвид! Верь мне, – её лицо перекашивает от раздражения.
Меня всего перекашивает. Я не против того, чтобы она принимала меня за своего умершего мужа, Дэвида Пуччини. На самом деле это может даже помочь. Но она врёт Дэвиду или говорит ему правду? Очевидно, Дэвид тоже точно не знал. Очевидно, он снова и снова задавал этот вопрос. Может, годами.
– Важно, чтобы Джульетта точно знала, если я её отец, – говорю я.
– Ты кто? – спрашивает она.
– Пируз! Ты от меня забеременела, Элизабет? – я не могу сдержать раздражение.
– Ты не думаешь, что я уже несколько стара для того, чтобы иметь детей? – она смеётся.
И так проходит моё посещение. Её мозг – это сломанный компьютер, программное обеспечение превратилось в омлет, она утратила способность узнавать лица и факты. В те минуты, когда она думает, что я – Пируз, она говорит мне, что мы не должны больше встречаться. Когда она думает, что я – медсестра, она просит обед. Когда она думает, что я – её отец, она просит купить ей пони.
Когда она думает, что я – Дэвид, она яростно настаивает, что я – отец Джульетты. Её старческое слабоумие зашло гораздо дальше, чем мне говорила Джульетта. Алетофобия зашла слишком далёко!
Я направляю свою красную «Тойоту» к озеру Хинкли, поскольку вопросы, на которые я не могу ответить, бьются у меня в мозге. Элизабет врала Дэвиду Пуччини насчёт Джульетты? Понятно, почему она это делала, учитывая, в каком положении оказалась. А если она не врала, почему Дэвид ей не верил? Моя «Тойота» нашла хорошее место для парковки как раз рядом с лодочной станцией. Я хромаю внутрь и беру напрокат каяк. Я соскальзываю на спокойную поверхность озера и гребу к уткам.
– Вы не представляете, насколько вам повезло, любители потрахаться! – говорю я им.
Теперь я снова у себя дома, в большой гостиной с высоким потолком и огромными стеклянными окнами. Создаётся впечатление, что то, что снаружи, является продолжением того, что внутри, а цветы на моём персидском ковре присоединяются к цветам, посаженным снаружи. Я ставлю классическую персидскую музыку в проигрыватель компакт-дисков. Я иду на пустое место на полу и начинаю на нём вращаться, исполняя танец суфиев-дервишей, саму[60]. Я вращаюсь и вращаюсь. После каждого поворота мою травмированную ногу снова пронзает боль. Моя голова кружится немного сильнее, но и немного проясняется. Я вращаюсь и вращаюсь. Мои руки вытянуты, как крылья парящего орла. Мой взгляд простирается дальше моего носа, глубоко в пространство, пытается сфокусироваться и пронзить тёмное будущее, которое темнее, чем забытое прошлое! Наконец я сажусь на ковёр, словно имитируя Руми.
Я хочу посмотреть сквозь вещи так, как монахи-суфии видят сквозь вещи. Используя медитацию и разум, сильно подкреплённые интуицией, суфии пытаются видеть вещи такими, какие они есть. Понять реальность такой, какая она есть. Стать бесспорно объективными. Принять то, что они не могут изменить, и попытаться увидеть то, что увидеть нельзя. Я хочу знать больше того, что я знаю, даже больше того, что кажется доступным для познания, достичь того, чего я не знаю. Да, я должен знать себя, если я хочу выжить с чувством опасности, бурлящим и растущим внутри меня и маячащим вокруг меня. Я чувствую множество «я»: субъект, деятеля и мыслителя; и множество «мне»: объект моей судьбы, получателя хорошего и плохого в жизни; и множество «моего»: все мои ресурсы, в моём разуме и за пределами него. Все три множества моей личности мобилизуются для моего выживания. Вопрос о том, кто отец Джульетты, остаётся. Но поскольку я не знаю ответ, почему я должен чувствовать себя её отцом? Я знаю, что я в этом случае нелогичен. Ни сама, ни медитация не помогли мне стать объективным.
