Марк Хелприн - На солнце и в тени
Если ее рассмешить, она улыбалась характерной фамильной улыбкой – доброй, сдержанной и озорной.
– Нет, он не в немецком.
– Тогда в каком?
– В американском.
– Как он называется?
– «Н» и какой-то номер, не помню. Я была там всего несколько раз.
– «Н» и какой-то номер? Что за номер?
– Семь шесть два восемь? – Она уставилась в потолок такси. – Семь шесть два четыре? Разве это важно?
– Очень своеобразное название для ресторана.
– Признаю.
– Может, это номер «Мазона» – семь шесть два восемь? Или номер «Ше» – семь шесть два восемь?
– Нет, – сказала она, – он ведь американский.
К этому времени они уже мчались по мосту Трайборо. Справа от них, над Ист-Ривер, Манхэттен образовывал впечатляющий коричнево-серый частокол, еще сверкавший в лучах закатного солнца. Он был таким огромным, таким массивным и обширным, что они слегка клонились к нему, словно под воздействием силы тяжести, и чувствовали себя летящими над прохладной серой рекой, подцвеченной синевой неба и крапинками чаек. Дальше, после потрясения от холодного воздуха на мосту, а затем долгих, прекрасных объятий, они пришли в себя, когда остановились у Морского аэровокзала.
– Понимаю, – сказал он, – но я не привык садиться в самолет без парашюта.
– Крепись, – ответила она. – Это новый мир.
В конце деревянного пирса, полого шедшего к воде, а затем далеко вдававшегося в залив Лонг-Айленд-Зунд, стоял развернутый носом к акватории огромный серый клипер с заостренными на концах крыльями, простирающимися далеко от фюзеляжа. Несколько человек работали на его корпусе. Находясь более чем в ста футах друг от друга, они осматривали четыре огромных двигателя, элероны и закрылки. Одеты они были в белоснежную морскую форму и по сравнению с самолетом выглядели как фигурки на свадебном торте.
– Это и в самом деле ресторан, – заявил Гарри, читая черные буквы на правом крыле или, может, поскольку это был гидросамолет, на крыле правого борта: «НС 18604».
– Я же говорила, что начинается на «Н», – сказала она.
– На что бы ни начиналось, это отличный способ добраться до Бостона.
Они шли быстрее, чем обычно, и стук их каблуков по деревянным доскам причала звучал как прощальный марш.
– Сначала мы полетим назад, а только потом в Бостон. Это чартер. Мы заберем родителей в Ист-Хэмптоне.
Целый самолет был к их услугам.
– Я никогда так не жил, Кэтрин. Это меня тревожит.
– Ты предпочел бы провести двенадцать часов в поезде?
– Нет.
– Тебе неприятно летать?
– Только под зенитным обстрелом.
– Тогда пошли, – сказала она ему. У входа их встретили две стюардессы в бледно-голубой форме, сшитой из тончайшей шерсти во французском стиле. У обеих были зачесанные назад и влево прямые светлые волосы, которые казались чуть ли не лакированными, и обе были ярко накрашены.
Войдя в салон, Гарри и Кэтрин увидели небольшое помещение с кожаными банкетками вдоль стен, в конце которого стоял стол, покрытый белой скатертью. Вазы с цветами были закреплены в держателях с кардановым подвесом[77], и весь интерьер освещался, как в дорогом ресторане на Верхнем Ист-Сайде. Как только они сели рядом на банкетку и пристегнулись ремнями безопасности, двое мужчин спрыгнули из переднего люка, закрыли его за собой и прошли в кабину экипажа. Главная дверь уже была закрыта на засов. Двигатели завелись один за другим и достигли равных оборотов. Стюардессы заняли свои откидные кресла, со щелчком застегнули пряжки ремней, и двигатели ожили, толкая самолет вперед по слегка рябящей воде.
Преобладающие голубые и серебристые оттенки залива спрессовались жарой в переливчатую дымку, по контрасту с которой любой проблеск золота захватывал дух и гипнотизировал: золотые серьги стюардесс, игра солнечных лучей и теней в салоне, далекие небоскребы – некоторые из них были желтовато-золотистыми, даже обычные хорошо отполированные медные детали салона. Их сияние в рассеянном серебряном свете создавало вокруг них светящиеся ореолы, но не плоские, а шарообразные. И хотя в серьгах у Кэтрин были бриллианты размером с пуговицу, их затмевало свечение ее золотых волос.
Самолет развернулся и устремился вперед с открытыми дросселями и оглушительно ревущими двигателями. Луч солнца упорно блуждал по салону, цепляясь за розу в закрепленной в карданном подвесе вазе, которая медленно поворачивалась, словно ловя свет, разогревавший розу до цвета пожарной машины. Когда огромный самолет поднялся из воды в воздух, все засверкало. С военной слаженностью стюардессы одновременно отстегнулись, одна бодро двинулась в камбуз, а другая предложила пассажирам шампанское. Кэтрин отказалась, уверенная, что Гарри последует ее примеру, но тот ее удивил.
Она показала стюардессе, что присоединится к нему.
– Но ты же на самом деле не пьешь.
– Сейчас я никак не могу отказаться.
– Почему?
– Потому что я сижу на решетчатой скамейке, на мне парашют, карабин, ранец, боеприпасы, сигнальные ракеты, продукты и много еще чего. Парашютные ремни плотно, до боли сжимают тело, из-за чего у меня обостряется клаустрофобия. Я не могу снять этот мерзкий шлем, потому что для него нет места на коленях. Карабин из-за вибрации все время норовит упасть. Звук оглушительный. Я окружен десятками мужчин, в салоне воняет, мы готовимся к прыжку, чтобы вступить в бой, начался зенитный обстрел, самолет маневрирует, уклоняясь от снарядов, всех тошнит. Я делаю все возможное, чтобы меня не вырвало, некоторым это не удается, и я вижу только дьявольский красный свет, черный блеск смазанного оружия и мигающие глаза. Так что если сейчас, в двух милях над землей, красивая женщина с волосами, сияющими в лучах солнца, предлагает мне бокал шампанского, нет никакой возможности отказаться, потому что дареному коню в зубы не смотрят – что бы это ни значило. Я действительно не знаю, что это значит.
– Зато я знаю, – сказала она, и тут клипер заложил вираж.
Несколько минут он следовал над Зундом, прежде чем пересечь Лонг-Айленд в районе Айлипа, ненадолго набрав высоту только затем, чтобы начать спуск над Вест-Хэмптоном. Он летел параллельно берегу, как будто после многих лет преодоления Атлантического, Тихого и Индийского океанов решил направиться в Европу. Когда они спустились, стал отчетливо виден прибой. С большой высоты он казался спокойным, размеренным, медленно ползущим. Но с более близкого расстояния больше напоминал табуны лошадей, галопом скачущих к берегу. С этой точки обзора он быстро, настойчиво и целеустремленно наступал широким фронтом. Видеть, как он рушится на берегу и отступает в потоках пены, было подобно наблюдению за разгромом вторгающейся армии.
Относительно спокойное море позволило им сесть в океане, а не в бухте. Первое касание пришлось напротив канала у клуба «Джорджика», второе – далеко за клубом, затем последовала серия касаний с убывающими промежутками, словно у плоского камешка, брошенного параллельно поверхности пруда, при этом самолет оставлял за собой сплошную белую борозду, становившуюся тем глубже, чем медленнее он двигался. Они остановились почти напротив пляжа Хейлов. Затем повернули на девяносто градусов влево, вырулили к дорожке, шедшей через дюны к дому, и закачались примерно в тысяче футах от берега с двигателями на холостом ходу, меж тем как волны медленно подталкивали их к земле.
При приближении с воздуха, а затем при каждом подскоке самолета они видели дом. Защищенный дюнами от ветра и прибоя, с садами, полями и бассейном – сапфиром чистой воды, – издалека он выглядел еще лучше, чем с близкого расстояния. Для нее он был родным домом, но ему, поскольку он знал, что должен заработать его и что это, возможно, никогда не удастся, дом этот казался особенно прекрасным из-за своей недоступности.
Затем они увидели, как Эвелин, Билли и один из садовников волокут через пляж легкую лодку и спускают ее на воду. Эвелин была в сарафане. Взяв туфли в руки, она подошла к корме, поднялась в качающуюся на краю прибоя лодку и перебралась на нос. Садовник, в обычном облачении монтокских рыбаков цвета хаки и в кепке с козырьком, залез в лодку в середине, через борт, и взял весла. Затем Билли, в синем отделанном шнуром костюме с закатанными выше колен штанинами, бросил свои ботинки и носки на дно лодки, ослабил галстук и столкнул лодку на мелководье, держа ее нос перпендикулярно волнам.
При каждом ударе прибойной волны он надавливал руками на транец, подпрыгивая, чтобы не замочиться, и дрыгая ногами, как истерическая лягушка. Эти его плавательные движения заменяли руль, не позволяя носу развернуться относительно волн. Затем он соскакивал и бежал вперед, толкая перед собой лодку до следующей волны. Когда наконец стало достаточно глубоко, он запрыгнул в лодку, сел с веслом у борта, и они с садовником принялись усиленно грести через прибой, чтобы достичь открытой воды. Потом садовник останется на веслах один. Он родился рыбаком и стал садовником только по прихоти судьбы. Для него не составит труда управлять взмывающей на волнах облегченной лодкой, возвращаясь на берег.
