Марк Хелприн - На солнце и в тени
Когда в десять часов приехала Кэтрин, он очень устал после длительного пребывания в ванне. Она никогда не была серьезно больна или ранена и не понимала, что такие состояния сопровождаются слабостью и изменением восприятия времени. Нетерпеливо ожидая его выздоровления, она понятия не имела, что, как только это произойдет, ему потребуется время, чтобы наверстать упущенное, и что в каком-то смысле ему это никогда не удастся. Всегда одинокая и добрая, она знала в основном победы, даже (в конечном счете) над Виктором, и полагала, что у Гарри должно быть так же. Ему казалось, что она говорит слишком быстро.
– У нас премьера в театре Шуберта в Бостоне двадцать третьего.
– Августа? – спросил он, как будто это было возможно.
– Сентября, Гарри! Сидни говорит, что это отлично, потому что все вернутся из отпусков и с каникул, в том числе и студенты, которые только приступят к занятиям и еще ни о чем не будут беспокоиться.
– При чем здесь беспокойство?
– Когда они не беспокоятся об оценках или о том, что могут отстать, то чаще выходят.
– Я так не думаю.
– Разве ты сам не гулял? – Было ясно, что он не гулял. А в своем нынешнем состоянии он выглядел так, будто никогда и не мог этого делать. Тем не менее она настаивала: – Почему?
– В начале каждого семестра я работал так, словно от этого зависит моя жизнь. Я всегда усердно занимался первые пять или шесть недель, как остальные занимаются перед экзаменами. – Он устал и остановился.
– Почему? – осторожно спросила она.
– Чтобы заложить основание.
Машинально подумав об основании семьи, она на мгновение смутилась.
– Знаний, приобретенных на курсе, – пояснила она самой себе.
– Овладеваешь предметом с самого начала или вообще никак. Я прочитывал все, что требовалось, и все комментарии – не конспекты, но вопросы, аргументы, ответы, – все сверх программы. То, что рекомендовалось, я тоже читал. Запоминал отрывки, таблицы, схемы и правила…
– А была ли какая-то особая причина?
– Надо было получать «А» по всем предметам.
Это ее огорчило. Это шло вразрез с духом Лиги Плюща, казалось чем-то почти антиобщественным. Ее реакция была непосредственной и шла не от ума, но ее вопросы, хотя и невысказанные, были недвусмысленны: почему ты был таким одержимым? Почему тебе так нужно было выделиться? Не было ли в этом чего-то темного и агрессивного, чего-то излишне воинственного? Он прочел эти вопросы у нее в глазах.
– В тридцатые годы от нас ожидали именно этого. Наше присутствие не особо приветствовалось. Если еврей не блистал в учебе, всегда возникал неявный вопрос: за какие заслуги ты здесь находишься? Где твой билет? Мне требовался билет, и мне приходилось добиваться его самому.
– Тебя, наверно, ненавидели за то, что ты так усердно занимался?
– Да, – сказал он, припоминая, – но что я мог сделать, кроме как заниматься еще усерднее? Я греб и фехтовал с одинаковым упорством, получал столько же, сколько терял, и терял все, что приобретал.
– И ты никогда никуда не ходил просто ради развлечения, забыв о борьбе?
Он на мгновение задумался.
– О борьбе меня порой заставляли забыть девушки – их доброта и кротость. Иногда они были настолько добры, что я думал: что я, черт возьми, делаю? Но этого никогда не было вполне достаточно, поскольку мир грубее, чем они, я это знал и поэтому продолжал бороться. Усерднее всего я занимался в сентябре и октябре. Но это хорошее время для премьеры. Сидни прав.
Разговор утомил его, и у него закрылись глаза. Пока он спал, Кэтрин читала газету, но как только он зашевелился, она буквально набросилась на него с заявлением, что остановится в «Ритце»:
– Как и вся труппа. Это необходимо, чтобы произвести впечатление на газеты и заявить о себе на самом высоком уровне. Экономнее было бы остановиться в каком-нибудь пансионате Саут-Энда, но если журналисты из «Глоба» придут брать интервью в такой пансионат, они могут предположить, что мы не на вершине Бродвея, и так и напишут в своей статье. Бэрриморы[75] не останавливаются в пансионатах. Надо держать марку. – Она подошла ближе к его постели. – Первые репетиции в Бостоне начнутся после Дня труда[76]. Родители пригласили нас на выходные в Бар-Харбор. Если повезет с погодой, которая в Мэне всегда сомнительна, будет прекрасно. Ты к тому времени уже достаточно поправишься, чтобы ходить и плавать. Никого больше не будет. Там скромнее, чем в Ист-Хэмптоне, нет прислуги и очень тихо. Они знают, что ты болен.
– Ты рассказала им, из-за чего?
– Нет, сам расскажешь.
– Мне столько всего придется им рассказать.
– Об остальном они уже знают.
– Знают?
– Кто-то им рассказал. Потом они спросили у меня, и я подтвердила.
– И что они сказали?
– Ничего не сказали.
– Ничего?
– А что они должны были сказать?
– Не знаю.
– Они цивилизованные люди.
– Да, знаю, и я не буду завоевывать их так же, как Гарвард.
– Ты когда-нибудь был в Мэне?
– Когда-то в Мэне я познакомился девушкой, на острове около Портленда. Дело было летом. Нам обоим было по двадцать, но она совсем не была на тебя похожа.
– Это хорошо, – сказал Кэтрин, поддразнивая его, – потому что в противном случае тебе сейчас пришлось бы туго.
25. В кильватере «Криспина»
Иногда на войне, обессиленный и почти потерявший веру, в минуты, когда смерть казалась неминуемой, Гарри склонял голову, закрывал глаза и молился. Не о победе и не о жизни. Он ничего не просил. Он просто молился. И, смиряясь, он возвышался и получал способность предвидеть ход сражений, которые разворачивались перед ним, словно в замедленной киносъемке, противник застывал и почти не двигался, как нарисованный. Теперь, хотя и не так сильно, он тоже ждал, чтобы ему указали путь впереди. Для полного заживления сломанных ребер требовалось несколько месяцев, но уже через несколько дней после выписки он начал бегать и плавать, правда, с осторожностью. И хотя все еще было жарко, постепенно остывающее солнце давало понять, что после сентября собирается наступить осень.
Как раз перед выходными накануне Дня труда позвонила Кэтрин и сказала, что если он успеет собраться, то она заедет за ним на такси (она добавила «милый») не в половине девятого, а через час. Тот, чье имущество многие годы умещалось в рюкзаке и кто при этом ни в чем не ощущал недостатка, хотя полрюкзака занимали боеприпасы, разумеется, мог собраться за час.
– Я буду снаружи у входа, – сказал он, предположив, что она изменила предварительный заказ и забронировала билеты на более ранний поезд. Если выехать позже, то в Бар-Харбор они попадут, только когда половина праздников уже пройдет. Теперь у них будет дополнительный день.
Такси остановилось на другой стороне улицы, у парка, носом на север. Он подумал, что водитель, вместо того чтобы развернуться и срезать по 86-й, возможно, хочет получить лишние шесть кварталов на счетчике, поехав по 96-й. Собственно, так может оказаться быстрее, потому что попасть в парк дальше от центра легче, а ехать через парк, а не по Сентрал-парк-уэст, лучше, потому что парк шире и им не придется проезжать перекрестки в центре Манхэттена.
Они действительно поехали по 96-й, и, когда машина помчалась через направляющиеся на юг аллеи парка, он полагал, что они свернут на север и поедут к платформе 125-й улицы, чтобы попасть на поезд, идущий в Нью-Хейвен и Хартфорд, но они пересекли и аллеи, идущие на север, по-прежнему двигаясь на восток.
– Куда мы едем? – спросил он с тревогой человека, который едет в сбившемся с правильной дороги такси и знает, что именно ему придется заплатить и за ошибку водителя, и за ее исправление. Он посмотрел на часы, как будто знал, в какое время отходит поезд.
– На обед, – сказала она, – в самый лучший ресторан, какой я знаю. Там не очень людно, но немного шумно. Надеюсь, ты не против.
– Разве мы не едем на более раннем поезде?
– Нет.
– Но у нас же зарезервировано, – с подозрением сказал он, когда такси повернуло на север на Ист-Ривер-драйв. – В – Бронксе?
– Нет, Гарри. Резервации в основном находятся в Южной Дакоте и подобных местах, – сказала она, – где обитают индейцы.
Он знал, что если она становится вот такой, то что-то случилось.
– Мы будем обедать в Квинсе? Мы там уже бывали?
– Не угадал.
– В Вестчестере? Не в том, что в Коннектикуте.
– Нет.
– Где же? В чудесном немецком ресторане? Они всегда популярны после войны, потому что в жаркий летний день всем по вкусу легкий немецкий обед – десять или двенадцать фунтов картофеля, фунт или два колбасы, квашеная капуста и галлон темного пива. Потом можно поиграть в теннис.
Если ее рассмешить, она улыбалась характерной фамильной улыбкой – доброй, сдержанной и озорной.
– Нет, он не в немецком.
– Тогда в каком?
– В американском.
– Как он называется?
– «Н» и какой-то номер, не помню. Я была там всего несколько раз.
