Орхан Памук - Снег

Они долго лежали вместе в постели и, не говоря ни слова, смотрели на падающий снаружи снег. Ка иногда видел снег и в глазах Ипек.

29

О том, чего во мне не хватает

В квартирку, где Ка провел последние восемь лет своей жизни во Франкфурте, я пришел через сорок два дня после его смерти, через четыре года после его поездки в Карс. Стоял февральский день с ветром, дождем и снегом. Франкфурт, куда я прилетел утром на самолете из Стамбула, оказался гораздо более неприятным городом, чем он выглядел на открытках, которые мне шестнадцать лет присылал Ка. Улицы были совершенно пустыми, и на них не было ничего, кроме быстро проносившихся темных автомобилей, трамваев, которые то появлялись, то исчезали, как призраки, и торопливо шедших домохозяек с зонтиками в руках. Погода была такой мрачной и темной, что в полдень горели мертвенно-желтые уличные фонари.

И все же меня обрадовали следы той бессмертной энергии, которая поддерживает жизнь в больших городах: расположившиеся неподалеку, вокруг Центрального вокзала, закусочные, торгующие кебабами, бюро путешествий, киоски с мороженым и секс-шопы. После того как я разместился в отеле и поговорил по телефону с молодым немецким турком, любителем литературы, который по моей просьбе пригласил меня провести встречу в Народном доме, я встретился в итальянском кафе на вокзале с Таркутом Ольчюном. Его телефон я взял в Стамбуле, у сестры Ка. Этот добродушный усталый человек лет шестидесяти был знаком с Ка ближе всех в годы его жизни во Франкфурте. Он сообщил необходимые полиции сведения во время расследования обстоятельств его смерти, связался с его семьей, позвонив в Стамбул, и помогал переправить его останки в Турцию. В те дни я думал о том, что среди вещей Ка, оставшихся в Германии, были черновики книги его стихов, которую, как он говорил, он закончил только через четыре года после возвращения из Карса, и я спросил, что стало с его вещами, оставшимися в наследство его отцу и сестре. Те, будучи в то время не с силах поехать в Германию, попросили меня забрать эти вещи из его квартиры.

Таркут Ольчюн был одним из первых эмигрантов, приехавших во Франкфурт в начале шестидесятых. Он много лет работал консультантом и преподавателем в турецких культурных обществах и в благотворительных организациях. У него были дочь и сын, родившиеся в Германии, фотографии которых он мне сразу показал, и он гордился ими, тем, что отправил их учиться в университет, и пользовался уважением среди турок во Франкфурте, но даже на его лице я увидел ту печать поражения и этого ни с чем не сравнимого одиночества, что мне так часто случалось видеть у турок первого поколения, живущих в Германии, и у политических эмигрантов.

Сначала Таркут Ольчюн показал мне маленькую дорожную сумку, которая была при Ка, когда его убили. Полиция отдала ему ее под расписку. Я сразу открыл ее и с жадностью перерыл в ней все. Я нашел в ней его пижаму, которую он восемнадцать лет назад забрал из Нишанташи, его зеленый свитер, зубную щетку и бритвенный набор, чистое белье и носки и литературные журналы, что я присылал ему из Стамбула, – но не зеленую тетрадь.

Потом, когда мы пили кофе, наблюдая за двумя пожилыми турками, которые, пересмеиваясь и разговаривая, перестилали посреди толпы на вокзале резиновые коврики, он сказал мне:

– Орхан-бей, ваш друг Ка был одиноким человеком. Никто во Франкфурте, включая меня, не знал, чем он занимается.

И все же он дал мне слово рассказать все, что знал.

Сначала мы пошли в дом неподалеку от Гутлёйтштрассе, где Ка жил последние восемь лет. Миновав фабричные здания за вокзалом, построенные сто лет назад, и старые военные казармы, мы подошли к жилому дому, окна которого смотрели на площадь и детскую площадку. Мы не смогли найти хозяина, который впустил бы нас и открыл нам квартиру Ка. Мы ждали под мокрым снегом, пока старая дверь с облупившейся краской не откроется, а я смотрел на маленький заброшенный парк, о котором Ка рассказывал в письмах и изредка в наших телефонных разговорах (Ка не любил разговаривать по телефону с Турцией, потому что с упорством параноика подозревал, что его подслушивают), на бакалейную лавку в стороне, на темную витрину киоска, где торговали алкоголем и газетами, словно это были мои собственные воспоминания. На скамейках, рядом с качелями и качалками на детской площадке, где Ка жаркими летними вечерами сидел вместе с итальянскими и югославскими рабочими и пил пиво, сейчас лежал слой снега толщиной в палец.

Мы пошли на привокзальную площадь, следуя тем же путем, что и Ка, когда каждое утро в последние годы ходил в муниципальную библиотеку. Как делал и Ка, которому нравилось идти среди людей, спешащих на работу, мы вошли через дверь вокзала, прошли через подземный торговый центр, мимо секс-шопов на Кайзерштрассе, ларьков с сувенирами, мимо кондитерских и аптек и вдоль трамвайных путей дошли до площади Хауптвахе. Пока Таркут Ольчюн здоровался с некоторыми турками и курдами, которых он видел в кебабных и в овощных магазинах, он рассказал, что все эти люди приветствовали Ка, который каждое утро в одно и то же время проходил здесь, направляясь в библиотеку: «Доброе утро, профессор!» Так как я заранее спросил его о том месте, он указал мне на большой магазин на углу площади: «Кауфхоф». Я сказал ему, что Ка здесь купил пальто, которое носил в Карсе, но отказался от предложения зайти внутрь.

Здание муниципальной библиотеки Франкфурта, куда каждое утро ходил Ка, было современным и безликим. Внутри находились типичные посетители библиотек: домохозяйки, старики, убивающие время, безработные, один-два араба и турок, школьники, хихикавшие и пересмеивавшиеся, делая домашнее задание, и неизменные завсегдатаи этих мест: очень толстые люди, инвалиды, сумасшедшие и умственно отсталые. Один юноша, изо рта которого текла слюна, поднял голову от страницы книги с картинками, которую он рассматривал, и показал мне язык. Моего провожатого, заскучавшего среди книг, я усадил в кафе на нижнем этаже и, подойдя к полкам, где стояли книги английских поэтов, стал искать имя моего друга в карточках выдачи, прикрепленных к задней обложке: Оден, Браунинг, Кольридж… Всякий раз, когда я встречал подпись Ка, мне на глаза наворачивались слезы – я думал о том, что мой друг растратил в этой библиотеке свою жизнь.

Я быстро закончил свое исследование, которое повергло меня в сильную печаль. С моим другом-провожатым мы теми же улицами вернулись обратно. Свернув налево посредине Кайзерштрассе, перед магазинчиком с дурацким названием «Всемирный центр секса», мы пошли на Мюнхенерштрассе. Здесь я увидел турецкие овощные магазины, закусочные, пустую парикмахерскую. Я уже давно понял, что мне хотели показать; сердце мое сильно билось, но глаза уставились на апельсины и лук-порей в овощном магазине, на одноногого попрошайку, на автомобильные фары, отражавшиеся в наводящих тоску витринах отеля «Эдем», на неоновой букве «К», сверкавшей в пепельных вечерних сумерках розовым цветом.

– Вот здесь, – сказал Таркут Ольчюн. – Да, именно здесь нашли тело Ка.

Я посмотрел отсутствующим взглядом на мокрый тротуар. Один из двоих мальчишек, внезапно выскочивших из магазинчика, наступил на камни мокрого тротуара, куда, получив три пули, упал Ка, и прошел перед нами. Красные фары какого-то грузовика, стоявшего поодаль, отражались на асфальте. Ка умер на этих камнях, в течение нескольких минут корчась от боли, «скорая» не успела приехать. На какой-то миг я поднял голову и посмотрел на кусочек неба, которое видел он, когда умирал: среди уличных фонарей, электрических проводов и старых темных зданий, на нижних этажах которых располагались турецкие закусочные, туристические фирмы, парикмахерские и пивные, виднелся узкий кусочек неба. Ка был убит незадолго до полуночи. Таркут Ольчюн сказал мне, что в это время по тротуару прохаживаются лишь одна-две проститутки. Основной центр проституции находился через улицу, на Кайзерштрассе, но в оживленные вечера, во время выходных и во время работы выставок, «женщины» прохаживались и здесь. «Они ничего не нашли, – сказал он, увидев, что я смотрю по сторонам так, будто ищу улики. – Немецкая полиция на турецкую не похожа, работают хорошо».

Когда я стал заходить в магазинчики вокруг, он помогал мне с искренней нежностью. Девушки в парикмахерской узнали Таркут-бея, осведомились о том, как его дела. Конечно же, их не было в парикмахерской во время убийства, и они вообще не слышали обо всем этом. «Турецкие семьи учат своих дочерей только парикмахерскому искусству, – сказал он мне на улице. – Во Франкфурте сотни турчанок-парикмахерш».

Курды же в овощном магазине были весьма хорошо осведомлены о преступлении благодаря полицейским допросам, проводившимся после убийства. Может быть, по этой причине они не слишком нам обрадовались. Добросердечный официант закусочной «Байрам кебаб», протиравший в ночь убийства столы из искусственного дерева той же грязной тряпкой, что держал в руках и сейчас, слышал звуки выстрелов и, подождав какое-то время, вышел на улицу и стал последним человеком, которого видел в своей жизни Ка.