Давид Фонкинос - Шарлотта
И это она утешает Шарлотту:
Ничего не поделаешь, с этим нужно свыкаться…
Но ее голос звучал неискренне,
А спокойствие плохо скрывало тревогу.
Они вернулись домой, где их ждал Альберт.
Его ужаснул рассказ о случившемся.
Эта сцена внушила ему физическое отвращение.
Ситуация и впрямь становилась невыносимой;
Кое-кто из друзей собрался покинуть Германию.
Значит, их тоже к этому вынуждают.
Конечно, Паула могла бы петь и в Америке,
Да и Альберт наверняка мог бы найти там работу.
Нет! – сказал он, как отрезал. Это даже не обсуждается.
Наша родина здесь —
Здесь, в Германии.
Нужно быть оптимистом[6] и верить, что ненависть недолговечна.
2
Но в январе тридцать третьего года к власти пришла ненависть.
Паулу лишили права выступать перед публикой.
Альберту также грозила профессиональная смерть:
За медицинскую помощь врачам-евреям уже перестали платить.
У него отобрали лицензию на преподавание,
А ведь он совершил столько важнейших открытий.
Репрессии ширились, всюду сжигали книги.
По вечерам у Саломонов сходились люди —
Артисты, интеллектуалы, врачи.
Кто-то из них по-прежнему верил в скорый конец этого шабаша:
Мол, это всего лишь фатальные следствия кризиса.
Если страна попадает в беду, начинают искать виноватых.
Шарлотта слушала эти споры втоптанных в грязь людей.
Курт Зингер тоже сюда приходил.
Его сместили с поста дирижера Берлинской оперы.
Мужество и обаяние выдвинули его на передний край.
Он пытался наладить хоть какие-то связи с нацистами,
Выступая в защиту изгнанных ими артистов.
Предложил создать культурную ассоциацию немецких евреев.
Партийный босс, принявший его, медлил с ответом.
Он должен бы отказать, но Зингер вызвал его восхищение.
Разговор прерывался долгими паузами,
Тишиной, где возможен любой исход —
Окончательный приговор артистам или их новая жизнь.
Всемогущий нацист был властен все запретить,
Но пока он молчал,
Сверля просителя проницательным взглядом.
Зингер крепился, стараясь не выдать страха, —
Ведь сейчас на кону стояло будущее евреев.
После долгих раздумий нацист взял у Курта петицию
И выдал ему разрешение создать еврейскую ассоциацию.
Курт Зингер рассыпался в благодарностях:
Спасибо, большое спасибо вам, господин…
Артистический мир восторженно славил героя.
В честь этой победы был устроен торжественный вечер.
Как радостно сознавать, что гибель искусства отсрочена!
Актеры, певцы, танцовщики, профессора —
все облегченно вздохнули.
Остаться на сцене, творить для них означало – жить.
Пауле теперь не придется молчать,
Ей разрешили устраивать сольные концерты,
Правда только в еврейском театре и для еврейской публики,
В культурном подобии гетто.
Ассоциация просуществует несколько лет,
Хотя ее будут душить запреты, ограничения, строгий надзор.
А в тридцать восьмом году Зингер уехал к сестре в США.
Именно в это время и разразилась Хрустальная ночь.
Магазины евреев были разграблены, убиты десятки людей.
Сестра умоляла Курта остаться и жить в Америке —
Это его единственный, невероятный шанс.
Так он спасется от смерти, почти неизбежной.
Вдобавок ему обещали должность в тамошнем университете.
Но нет,
Он обязан вернуться на родину
И спасти все, что может быть спасено, – так он сказал.
Курт вернулся в Европу через Роттердам.
Друзья его уговаривали задержаться хоть здесь,
Ведь культурную ассоциацию все равно уже распустили.
Возвращаться в Германию тридцать восьмого – верная гибель.
И Курт, уступив, остался в Голландии.
Снова начал бороться с помощью музыки и искусства,
Повсюду давал концерты,
Но тиски неумолимо сжимались.
Сколько раз он мог бы бежать и спастись,
Однако хотел быть рядом с друзьями,
Служить иллюзорной защитой им всем, таким беззащитным.
Мужество Курта не знало границ.
На фото он выглядит могучим атлетом с пышной шевелюрой.
В сорок втором году его отправили в лагерь Терезин,
Там держали артистов, деятелей культуры и прочих интеллигентов.
Терезин считался образцовым лагерем,
Витриной для делегаций из Красного Креста,
Для посетителей, слепых к тому, что спрятано за витриной.
Для них там ставили спектакли в знак полного благополучия,
А Зингер – тот мог даже играть.
Подняв дирижерскую палочку, он управлял оркестром,
То есть выжившими музыкантами,
Которые в эти недели умолкали один за другим
И умирали, без церемоний.
У Зингера никого не осталось, кроме двух доходяг-скрипачей,
Но он до конца продолжал поддерживать умирающих.
Никто не верил в спасение, кроме него самого.
И вот наступил тот день, когда он погиб от истощения.
Смерть настигла его в январе сорок четвертого года.
Он пал непобежденным.
3
Но пока на дворе еще был тридцать третий.
Шарлотте уже не верилось, что ненависть может утихнуть:
И дело не в бесноватых вождях, а в целой германской нации, —
Страна подчинилась своре безжалостных палачей.
В апреле они объявили бойкот еврейских товаров,
А потом Шарлотта увидела, как громят еврейские лавки.
Толпы погромщиков злобно скандировали:
Все, кто покупает у грязных евреев, – свиньи!
Трудно представить ужас Шарлотты.
Теперь то и дело вводились новые унизительные законы.
У школьников требовали свидетельства о рождении
Не только отца и матери, но также и их родителей.
Некоторые дети вдруг узнали о своих еврейских корнях,
И от них стали шарахаться, точно от зачумленных:
Это дурная кровь!
Матери запрещали дочкам дружить с одноклассницами-еврейками:
А вдруг еврейство заразно?!
Однако были и несогласные.
Для борьбы с нацистами нужно сплотиться, объявляли они,
Но такое опасно было произносить во весь голос,
Поэтому говорили все тише и тише,
А затем и вовсе умолкли.
Альберт как мог успокаивал дочь,
Но разве слова способны умерить ненависть окружающих?
И Шарлотта совсем замкнулась в себе,
Читала по-прежнему много, а мечтала все реже и реже.
Именно в этот период в ее жизнь вошло рисование.
Страсть к Возрождению ей помогла забыть о своей эпохе.
4
Летом бабушка с дедом отправлялись обычно в поездки.
В этом году они собрались в долгий культурный вояж по Италии
И хотели бы взять с собой внучку.
Несмотря на былые тревоги, Альберт и Паула дали согласие:
Девушка будет счастливей вдали от нависшей над ними угрозы.
Для Шарлотты же эта поездка станет важным этапом.
Ее старики помешаны на древних цивилизациях,
На всем, что напоминает античные руины.
Особенную страсть они питают к мумиям
И, разумеется, к живописи.
В Италии Шарлотта расширила свой кругозор,
Перед нею открылись новые горизонты.
От некоторых картин она приходит в экстаз,
Ее сердце колотится, как у влюбленной.
Лето тридцать третьего года – духовное рождение девушки.
В становлении творческой личности есть ключевой момент,
Миг, когда начинает звучать собственный голос художника,
И в нем расплывается сгусток эмоций,
словно кровь в прозрачной воде.
Во время поездки Шарлотта расспрашивала о матери.
Ощущение ее близости растаяло в дымке прошлого,
Свелось к обманчивым чувствам, к поблекшим воспоминаниям.
Девушке грустно думать, что мамин голос и запах почти забылись.
Бабушка избегала этой слишком больной темы,
Шарлотта наконец поняла, что лучше не задавать вопросов,
И загробная жизнь Франциски продолжилась в тишине умолчаний.
Обстоятельства ее смерти – пока еще тайна для дочери.
А дедушка тешился видом античных шедевров,
Кои внушали ему неоправданный оптимизм:
Европа не ввергнет себя в новую страшную бойню! —
Так возглашал он, стоя среди развалин.
Величие древних цивилизаций ему придавало уверенности.
Теории он подкреплял беспорядочной жестикуляцией.
Бабушка преданной тенью ходила за ним по пятам.
Вид этой нелепой четы вызывал у внучки улыбку:
До чего ж они оба стары!
Дед щеголяет длинной белой, как у апостолов, бородой,
И ходит он, опираясь на трость, хотя вполне еще крепок.
А бабушка все худеет, вконец отощала.
Как она держится на ногах, ведомо лишь ей одной.
Старики неустанно прочесывали галереи.
Шарлотта совсем обессилела от этой упорной ходьбы,
Но тщетно молила их сделать короткий привал:
Они вознамерились всё рассмотреть в каждом зале.
Шарлотта считала, что эта неутолимая жажда бессмысленна;
Разве не лучше плениться одним, но прекрасным шедевром
И на нем – лишь на нем – сосредоточить вниманье?
